Преподавателю
Русский язык и литература
Рабочая тетрадь по литературе Литература 20-30-х годов 20-го века

Рабочая тетрадь по литературе Литература 20-30-х годов 20-го века

Раздел	Русский язык и Русская литература
Класс	11 класс
Тип	Другие методич. материалы
Автор	Ершова Е.В.
Дата	22.10.2015
Формат	docx
Изображения	Есть

Поделитесь с коллегами:

Департамент образования Ямало-Ненецкого автономного округа

Государственное бюджетное профессиональное

образовательное учреждение

Ямало-Ненецкого автономного округа

«Ямальский многопрофильный колледж»

СЕРИЯ

«Для студента»

РАБОЧАЯ ТЕТРАДЬ

ПО ЛИТЕРАТУРЕ НАЧАЛА XX ВЕКА

ДЛЯ СТУДЕНТОВ ОТДЕЛЕНИЯ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНОГО ПРОФИЛЯ

Литература 20-30-х годов 20-го века. Основные темы творчества писателей. Обзор. Тема революции и гражданской войны в литературе.

г. Салехард

2015

УТВЕРЖДЕНО

на заседании

Редакционного совета

протокол №____

от ___ _______ 2015 г.

Данная рабочая тетрадь содержит материалы, характеризующие основные темы творчества русских писателей начала 20-го века. Особое внимание уделяется раскрытию темы революции и гражданской войны в литературе. В рабочей тетради содержатся задания для студентов поискового и аналитического характера.

Автор-составитель:

Елена Владимировна Ершова - преподаватель высшей квалификационной категории.

СОДЕРЖАНИЕ

Общая характеристика исторической обстановки в стране………………………………………………………

Исторические события начала 20-го века………………..

Литературные течения начала 20-го века………………..

Жанры новой литературы………………………………

Основные темы русской литературы начала 20-го века…………………………………………………………

3-1. Тема нового человека……………………………………..

3-2. Изображение революционной массы…………………..

3-3. Интеллигенция и революция……………………………

3-4. Тема братоубийства………………………………………

3-5. Тема безусловной ценности человеческой личности…

3-6. Письменная работа………………………………………..

Тема революции и гражданской войны в творчестве А. Блока, М. Шолохова, И. Бабеля…………………….

4-1. «Сегодня я - гений» (А. Блок)…………………………...

4-2. Исаак Бабель «Конармия»………………………………

Рассказ «ПИСЬМО»……………………………………………….

Анализ прозаического текста, посвященного Гражданской войне. Рассказ «Письмо»………………………………………….

Рассказ «СОЛЬ»…………………………………………………….

Анализ прозаического текста, посвященного Гражданской войне. Рассказ «Соль»……………………………………………..

4-3. М. Шолохов «Донские рассказы»………………………..

Рассказ «РОДИНКА»………………………………………………

Анализ прозаического текста, посвященного Гражданской войне. Рассказ «Родинка»…………………………………………

Самостоятельная работа по рассказу «Чужая кровь»………..

Рассказ «ЧУЖАЯ КРОВЬ»……………………………………….

Заключение……………………………………………….

ЛИТЕРАТУРА………………………………………………………..

Общая характеристика исторической обстановки в стране.

Исторические события начала 20-го века.

Говоря о литературе 20-30-х годов 20-го века, необходимо помнить о сложной обстановке в стране, которая в свою очередь определяла многоликость, разнонаправленность литературного процесса.

- Вспомните и перечислите основные исторические события, произошедшие в нашей стране и за рубежом в начале 20-го века.

1-2. Литературные течения начала 20-го века.

- Перечислите хотя бы некоторые литературные течения, распространенные в начале 20-го века.

__________________________________________________________________

Итак, начало новой литературы было ознаменовано сосуществованием различных творческих методов.

Поддержанный правящей партией, социалистический реализм решительно возобладал в русской литературе, оттеснив на задний план другие литературные течения.

Жанры новой литературы.

В 20-30-е годы 20-го века были созданы:

Произведения, посвященные художественному осмыслению недавнего прошлого и современности.

М. Горький «Жизнь Клима Самгина».
А. Толстой «Хождение по мукам».
М. Шолохов «Тихий Дон».

Расцвели эпические и лирические жанры поэзии. Среди поэтов можно назвать А. Блока, В. Маяковского, С. Есенина, В. Брюсова, Д. Бедного, В. Хлебникова, А. Ахматову, Б. Пастернака, Н. Заболоцкого и многих других.
Получил развитие исторический роман.

О. Форш «Одеты камнем».
Ю. Тынянов «Кюхля».
А. Толстой «Петр I» и другие.

Широкое распространение получили драматургические произведения.

К. Тренев «Любовь Яровая»
Пьесы Н. Погодина о В. И. Ленине
Вс. Вишневский «Оптимистическая трагедия»
А. Арбузов «Таня» и другие.

Сатирические произведения.

Рассказы М. Зощенко, повести М. Булгакова, романы И. Ильфа и Е. Петрова и другие.

Значительно обогатились жанры лирической прозы, фантастики, даже фантасмагории.

А. Грин, М. Булгаков, А. Платонов, А. Беляев.

Получила широкое развитие детская литература.

Среди детских писателей можно назвать А. Гайдара, Л. Кассиля, С. Михалкова, С. Маршака и других.

Основные темы русской литературы начала 20-го века.

3-1. Одной из основных тем литературы 20-30-х годов становится тема нового человека.

Потребность в новом человеке, нравственно чистом, счастливом счастьем своего народа, созидающем с наибольшей силой выразилась в романе Н. Островского «Как закалялась сталь».

Одного плана с ним произведения Д. Фурманова «Чапаев» и А. Серафимовича «Железный поток», посвященные гражданской войне. В этих произведениях стихийные порывы масс превращаются в сознательную борьбу, но отдельных рядовых людей (за исключением главных героев) мы не видим.

3-2. Изображение революционной массы.

Изображаемая в произведениях революционная масса неоднородна, и в этом отношении роман А. Фадеева «Разгром» звучит в резонанс названным произведениям, так как в нём ярко охарактеризованы рядовые бойцы, причем в противопоставлении.

«Два мира» сражаются в душах людей. Мечик и Морозка. Мечик - интеллигент, его мысли и мотивы для вступления в гражданскую войну на стороне красных возвышенны и благородны, но в решительный момент он пугается за свою жизнь (человеческая жизнь для него имеет свою ценность) и обрекает отряд на гибель, если бы не Морозка, который жертвует собой ради спасения товарищей. По Фадееву Мечик не способен к делу.

3-3. Интеллигенция и революция.

Эту же тему - интеллигенция и революция - будут поднимать в своих произведениях А. Веселый ( «Россия, кровью умытая») и Б. Пастернак в романе «Доктор Живаго».

Юрий Живаго - это человек твёрдых убеждений, основу которых составляет взгляд на человека как на высшую ценность жизни, которая, в свою очередь, не есть испытательный полигон для внедрения полезных идей. Живаго не может и не хочет принять законы этой схватки, обрекающие народ на несчастья и лишения. С этим связано и понимание героем своего долга, оказавшегося выше личных симпатий и антипатий. Доктор с одинаковой заботой выхаживает раненых партизан и Сергея Ранцевича, добровольца колчаковской армии, видя в них, прежде всего страдающих людей.

Можно констатировать, что отношение к революции было далеко не однозначным. И проблема нового героя тоже очень сложна. Это и фанатик, и человек, умеющий жертвовать собой ради общего дела; и мыслитель, верящий, что лучшие человеческие качества все же восторжествуют, и кровавый террор прекратится.

3-4. Тема братоубийства стала одной из главных в литературе того времени. И в стихах, и в прозе. Это и понятно. Классовая вражда сшибала людей насмерть, разрывая между всякие, даже кровные связи. Но сам акт братоубийства был часто окружен ореолом романтической красивости. Революционные романтики 20-30-х годов проповедовали культ силы с позиций пролетарского интернационализма и во имя освобождения человечества.

…Оглянешься - а вокруг враги,

Руки протянешь - и нет друзей.

Но если он скажет: «Солги», солги,

Но если он скажет: «Убей», убей.

Э. Багрицкий «ТВС».

Ради светлого идеала - убей, солги. А если не хочешь и не можешь лгать и убивать? Зачем? За что? Это называется отчуждением личности, когда человек отрицается от собственного «я» и действует, передоверяя свою совесть какой-то высшей силе. Важнейшая проблема советской литературы, да и нынешнего времени тоже.

Разве мы не встречаемся с попытками переложить с себя на время и обстоятельства просчеты, подлость, злодеяния!

Эту тему раскрывают в своих рассказах и М. Шолохов («Донские рассказы»), и И. Бабель («Конармия»). Но эти писатели разворачивают и ещё одну важную тему.

3-5. Тема безусловной ценности человеческой личности.

Не только писатели, но и поэты передавали с предельной откровенностью и со всей силой сострадания те муки, которые переживает Родина в гражданской войне.

… «брали на мушку», «ставили к стенке»,

«Списывали в расход» -

Так изменялись из года в год

Речи и быта оттенки…

Сколько понадобилось лжи

В эти проклятые годы,

Чтоб разъярить и поднять на ножи

Армии, классы, народы…

В. Волошин «Терминология»

Важнейший нравственный урок заключается в том, что нельзя строить счастье на насилии, нельзя заставить быть счастливым, что к добру надо привлекать добром, а нем маузером.

Губительными оказались нарушения общечеловеческих ценностей, огульное осуждение целых классов и сословий, политика раскулачивания, недоверия к интеллигенции. На ненависти не могут взойти ростки гуманизма. Об этом нельзя забывать!

3-6. Письменная работа.

Выпишите основные темы литературы 20-30-х годов 20-го века, упомянутые в лекционном материале.

Тема революции и гражданской войны в творчестве А. Блока, М. Шолохова, И. Бабеля.

4-1. «Сегодня я - гений» (А. Блок)

А. Блок встретил революцию восторженно и упоенно. В пламенной статье «Интеллигенция и революция», написанной вскоре после Октября, Блок восклицал: «Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью… Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте революцию».

В январе 1918 года он создал знаменитую поэму «Двенадцать». Закончив её, он, обычно беспощадно строгий к себе, записал в дневнике : «Сегодня я - гений».

Познакомьтесь с текстом поэмы А. А. Блока «Двенадцать».

Поэт понял и принял революцию как стихийный, неудержимый «мировой пожар», в очистительном огне которого должен испепелиться весь старый мир без остатка.

В поэме гениально передана картина крушения старого мира.

Что же из себя представляет «старый мир»? Как он показан в поэме? Выпишите из первой главы поэмы героев, которые, по вашему мнению, будут олицетворять «старый мир».

Какие особенности изображения «старого мира» вы заметили?
Какой образ нашёл Блок для воплощения образа «старого мира» (главы 9, 12)?

Найдите и выпишите символы, рисующие революцию в первой главе.

Первая глава поэмы заканчивается тревожным вопросом : «Что впереди?» И как ответ на этот вопрос из свиста ветра и снега появляются Двенадцать.

Кто они - святые или преступники, апостолы или каторжники с бубновым тузом на спине?
Проследите путь красногвардейцев.
Как появляется патруль?
Какова цель, ведущая красногвардейцев?
Как меняется эта цель? Свой ответ запишите.

Шагающий патруль возникает на фоне усиливающейся бури. Мы видим, что в героях поэмы больше от анархической вольницы, нежели от авангарда рабочего класса. Почему? У Блока был свой замысел: показать как вырвавшаяся на простор народная «буйная воля» обретает в революции путь и цель.

Бойцы Красной Гвардии в поэме Блока выходят из одной эпохи (прошлое), проходят через историческое время (настоящее), вплотную подходя к совершенно другой эпохе, возможно, к будущему.

Возникнув в самой круговерти революционной стихии, герои поэмы выделились из неё. Теперь бессмысленный разгул становится им враждебен.

Доверив двенадцати дело исторического возмездия над старым миром, Блок не сомневался в искренности и силе революционного порыва своих героев. Героика революции, борьба за великую цель поднимает их на высоту нравственного и исторического подвига, вопреки темным и слепым страстям, которые гнездятся в этих людях как наследие рабского прошлого.

Для Блока эти люди были героями революции, и он воздал им честь и славу - таким, какими их увидел.

4-2. Исаак Бабель «Конармия».

В «Конармии» много экзотики.

Глубинный смысл произведения раскрывается не сразу. Один из главных героев - казак. Ещё недавно, до создания Первой Конной армии, многие из них служили в царских войсках. Для перевоспитания бойцов в Первой Конармии было много политработников. Но всё равно бывали случаи, когда казаки изменяли Советской власти и уходили. Среди казаков встречались и барахольщики, которые везли телеги награбленного. Но, конечно, подавляющая часть казаков были настоящими героями, вызывающими восхищение.

Предпринятое Бабелем исследование ЧЕЛОВЕКА и ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО в «Конармии» не ограничивалось только конармейцами, командирами и политработниками. Бабель пишет и о тех, кого встречал на боевом пути Первой Конной армии.

К особенностям сборника можно отнести следующие:

В произведении ярко звучит тема ненависти к интеллигенции; показаны партизанские навыки; лихой героизм.

«Мой первый гусь», «Смерть Долгушова» и другие.

Документализм в изображении истории гражданской войны;

«Письмо», «Соль», «Конкин» и другие.

Есть примеры армейской публицистики с однозначно представленной позицией автора;

«ЕЁ день», «Недобитые убийцы», «Рыцари цивилизации» и другие.

Были ли в Первой Конной отрицательные явления? Да, были. Однако описание отрицательных явлений не являлось самоцелью и не заслоняет ЧЕЛОВЕКА и ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ и героику тех дней.

Прочитайте рассказы И. Бабеля и письменно ответьте на вопросы после них.

ПИСЬМО

Вот письмо на родину, продиктованное мне мальчиком нашей экспедиции Курдюковым. Оно не заслуживает забвения. Я переписал его, не приукрашивая, и передаю дословно, в согласии с истиной.

«Любезная мама Евдокия Федоровна. В первых строках сего письма спешу вас уведомить, что, благодаря господа, я есть жив и здоров, чего желаю от вас слыхать то же самое. А также нижающе вам кланяюсь от бела лица до сырой земли...» ("Следует перечисление родственников, крестных, кумовьев. Опустим это. Перейдем ко второму абзацу.)

«Любезная мама Евдокия Федоровна Курдюкова. Спешу вам написать, что я нахожусь в красной Конной армии товарища Буденного, а также тут находится ваш кум Никон Васильич, который есть в настоящее время красный герой. Они взяли меня к себе, в экспедицию Политотдела, где мы развозим на позиции литературу и газеты - Московские Известия ЦИК, Московская Правда и родную беспощадную газету Красный кавалерист, которую всякий боец на передовой позиции желает прочитать, и опосля этого он с геройским духом рубает подлую шляхту, и я живу при Никон Васильиче очень великолепно.

Любезная мама Евдокия Федоровна. Пришлите чего можете от вашей силы-возможности. Просю вас заколоть рябого кабанчика и сделать мне посылку в Политотдел товарища Буденного, получить Василию Курдюкову. Каждые сутки я ложусь отдыхать не евши и безо всякой одежды, так что дюже холодно. Напишите мне письмо за моего Степу, живой он или нет, просю вас досматривайте до него и напишите мне за него - засекается он еще или перестал, а также насчет чесотки в передних ногах, подковали его или нет? Просю вас, любезная мама Евдокия Федоровна, обмывайте ему беспременно передние ноги с мылом, которое я оставил за образами, а если папаша мыло истребили, так купите в Краснодаре, и бог вас не оставит. Могу вам описать также, что здеся страна совсем бедная, мужики со своими конями хоронятся от наших красных орлов по лесам, пшеницы, видать, мало и она ужасно мелкая, мы с нее смеемся. Хозяева сеют рожь и то же самое овес. На палках здесь растет хмель, так что выходит очень аккуратно; из него гонют самогон.

Во-вторых строках сего письма спешу вам описать за папашу, что они порубали брата Федора Тимофеича Курдюкова тому назад с год времени. Наша красная бригада товарища Павличенки наступала на город Ростов, когда в наших рядах произошла измена. А папаша были в тое время у Деникина за командира роты. Которые люди их видали, - то говорили, что они носили на себе медали, как при старом режиме. И по случаю той измены, всех нас побрали в плен и брат Федор Тимофеич попались папаше на глаза. И папаша начали Федю резать, говоря - шкура, красная собака, сукин сын и разно, и резали до темноты, пока брат Федор Тимофеич не кончился. Я написал тогда до вас письмо, как ваш Федя лежит без креста. Но папаша пымали меня с письмом и говорили: вы - материны дети, вы - ейный корень, потаскухин, я вашу матку брюхатил и буду брюхатить, моя жизнь погибшая, изведу я за правду свое семя, и еще разно. Я принимал от них страдания как спаситель Иисус Христос. Только вскорости я от папаши убег и прибился до своей части товарища Павличенки. И наша бригада получила приказание идти в город Воронеж пополнятся, и мы получили там пополнение, а также коней, сумки, наганы, и все, что до нас принадлежало. За Воронеж могу вам описать, любезная мама Евдокия Федоровна, что это городок очень великолепный, будет поболе Краснодара, люди в ем очень красивые, речка способная для купанья. Давали нам хлеба по два фунта в день, мяса полфунта и сахару подходяще, так что вставши пили сладкий чай, то же самое вечеряли и про голод забыли, а в обед я ходил к брату Семен Тимофеичу за блинами или гусятиной и опосля этого лягал отдыхать. В тое время Семен Тимофеича за его отчаянность весь полк желал иметь за командира и от товарища Буденного вышло такое приказание, и он получил двух коней, справную одежду, телегу для барахла отдельно и орден Красного Знамени, а я при ем считался братом. Таперича какой сосед вас начнет забижать - то Семен Тимофеич может его вполне зарезать. Потом мы начали гнать генерала Деникина, порезали их тыщи и загнали в Черное море, но только папаши нигде не было видать, и Семен Тимофеич их разыскивали по всех позициях, потому что они очень скучали за братом Федей. Но только, любезная мама, как вы знаете за папашу и за его упорный характер, так он что сделал - нахально покрасил себе бороду с рыжей на вороную и находился в городе Майкопе, в вольной одежде, так что никто из жителей не знали, что он есть самый что ни на есть стражник при старом режиме. Но только правда - она себе окажет, кум ваш Никон Васильич случаем увидал, его в хате у жителя и написал до Семена Тимофеича письмо. Мы посидали на коней и пробегли двести верст - я, брат Сенька и желающие ребята из станицы.

И что же мы увидали в городе Майкопе? Мы увидали, что тыл никак не сочувствует фронту и в ем повсюду измена и полно жидов, как при старом режиме. И Семен Тимофеич в городе Майкопе с жидами здорово спорился, которые не выпущали от себя папашу и засадили его в тюрьму под замок, говоря - пришел приказ товарища Троцкого не рубать пленных, мы сами его будем судить, не серчайте, он свое получит. Но только Семен Тимофеич свое взял и доказал, что он есть командир полка и имеет от товарища Буденного все ордена Красного Знамени, и грозился всех порубать, которые спорятся за папашину личность и не выдают ее, а также грозились ребята со станицы. Но только Семен Тимофеич папашу получили, и они стали папашу плетить и выстроили во дворе всех бойцов, как принадлежит к военному порядку. И тогда Сенька плеснул папаше Тимофей Родионычу воды на бороду, и с бороды потекла краска. И Сенька спросил Тимофей Родионыча:

- Хорошо вам, папаша у в моих руках?

- Нет,- сказал папаша,- худо мне.

Тогда Сенька спросил:

- А Феде, когда вы его резали, хорошо было в ваших руках?

- Нет,- сказал папаша,- худо было Феде.

Тогда Сенька спросил:

- А думали вы, папаша, что и вам худо будет?

- Нет,- сказал папаша,- не думал я, что мне худо будет.

Тогда Сенька поворотился к народу и сказал:

- А я так думаю, что если попадусь я к вашим, то не будет мне пощады. А теперь, папаша, мы будем вас кончать...

И Тимофей Родионыч зачал нахально ругать Сеньку по матушке и в богородицу и бить Сеньку по морде, и Семен Тимофеич услали меня со двора, так что я не могу, любезная мама Евдокия Федоровна, описать вам за то, как кончили папашу, потому я был усланный со двора.

Опосля этого мы получили стоянку в городе в Новороссийском. За этот город можно рассказать, что за ним никакой суши больше нет, а одна вода, Черное море, и мы там оставались до самого мая, когда выступили на польский фронт и треплем шляхту почем зря...

Остаюсь ваш любезный сын Василий Тимофеич Курдюков. Мамка, доглядайте до Степки, и бог вас не оставит».

Вот письмо Курдюкова, ни в одном слове не измененное. Когда я кончил, он взял исписанный листок и спрятал его за пазуху, на голое тело.

- Курдюков,- спросил я мальчика,- злой у тебя был отец?

- Отец у меня был кобель,- ответил он угрюмо.

- А мать лучше?

- Мать подходящая. Если желаешь - вот наша фамилия...

Он протянул мне сломанную фотографию. На ней был изображен Тимофей Курдюков, плечистый стражник в форменном картузе и с расчесанной бородой, недвижный, скуластый, со сверкающим взглядом бесцветных и бессмысленных глаз. Рядом с ним, в бамбуковом креслице, сидела крохотная крестьянка в выпущенной кофте, с чахлыми светлыми и застенчивыми чертами лица. А у стены, у этого жалкого провинциального фотографического фона, с цветами и голубями, высились два парня - чудовищно огромные, тупые, широколицые, лупоглазые, застывшие, как на ученье, два брата Курдюковых - Федор и Семен.

Анализ прозаического текста, посвященного Гражданской войне.

Рассказ «Письмо».

Какую тему Вы могли бы выделить как основную в этом рассказе? Подтвердите текстом.
Что особенно поражает в рассказе? Приведите примеры.
Что Вы можете сказать о языке изложения? Каковы его особенности? Для чего это нужно?
Выскажите свое отношение к тому, о чем идет речь в рассказе.
Насколько, по Вашему мнению, актуальна тема рассказа?

СОЛЬ

«Дорогой товарищ редактор. Хочу описать вам за несознательность женщин, которые нам вредные. Надеются на вас, что вы, объезжая гражданские фронты, которые брали под заметку, не миновали закоренелую станцию Фастов, находящуюся за тридевять земель, в не котором государстве, на неведомом пространстве, я там, конешно, был, самогон-пиво пил, усы обмочил, в рот не заскочило. Про эту вышеизложенную станцию есть много кой-чего писать, но как говорится в нашем простом быту,- господнего дерьма не перетаскать. Поэтому пишу вам только за то, что мои глаза собственноручно видели.

Была тихая, славная ночка семь ден тому назад, когда наш заслуженный поезд Конармии остановился там, груженный бойцами. Все горели способствовать общему делу и имели направление на Бердичев. Но только замечаем, что поезд наш никак не отваливает, Гаврилка наш не крутит, в чем тут остановка? И действительно, остановка для общего дела вышла громадная по случаю того, что мешочники, эти злые враги, среди которых находилась также несметная сила женского полу, нахальным образом поступали с железнодорожной властью. Безбоязненно ухватились они за поручни, эти злые враги, на рысях пробегали по железным крышам, коловоротили, мутили, и в каждых руках фигурировала небезызвестная соль, доходя до пяти пудов в мешке. Но недолго длилось торжество капитала мешочников. Инициатива бойцов, повылазивших из вагона, дала поруганной власти железнодорожников вздохнуть грудью. Один только женский пол со своими торбами остался в окрестностях. Имея сожаление, бойцы которых женщин посадили по теплушкам, а которых не посадили. Так же и в нашем вагоне второго взвода оказались налицо две девицы, а пробивши первый звонок, подходит к нам представительная женщина с дитем, говоря:

- Пустите меня, любезные казачки, всю войну я страдаю по вокзалам с грудным дитем на руках и теперь хочу иметь свидание
мужем, но по причине железной дороги ехать никак невозможно,
ужели я у вас, казачки, не заслужила?

- Между прочим, женщина,- говорю я ей,- какое будет согласие
взвода, такая получится ваша судьба.- И, обратившись к взводу,
им доказываю, что представительная женщина просится ехать к мужу на место назначения и дите действительно при ней находится и
какое будет ваше согласие - пускать ее или нет?

- Пускай ее,- кричат ребят,- опосле нас она и мужа не захочет!..

- Нет,- говорю я ребятам довольно вежливо,- кланяюсь вам, взвод, но только удивляет меня слышать от вас такую жеребятину. Вспомните, взвод, вашу жизнь и как вы сами были детьми при ваших матерях, и получается вроде того, что не годится так говорить...

И казаки, проговоривши между собой, какой он, стало быть, Балмашев, убедительный, начали пускать женщину в вагон, и она с благодарностью лезет. И каждый, раскипятившись моей правдой, подсаживает ее, говоря наперебой:

- Садитесь, женщина, в куток, ласкайте ваше дитя, как водится с матерями, никто вас в кутке не тронет, и приедете вы, нетронутая,
вашему мужу, как это вам желательно, и надеемся на вашу совесть, что вы вырастите нам смену, потому что старое старится, а молодняка, видать, мало. Горя мы видели, женщина, и на действительной и на сверхсрочной, голодом нас давнуло, холодом обожгло. А вы сидите здесь, женщина, без сомнения...

И пробивши третий звонок, поезд двинулся. И славная ночка раскинулась шатром. И в том шатре были звезды-каганцы. И бойцы вспоминали кубанскую ночь и зеленую кубанскую звезду. И думка пролетела, как птица. А колеса тарахтят, тарахтят...

По прошествии времени, когда ночь сменилась со своего поста и красные барабанщики заиграли зорю на своих красных барабанах, тогда подступили ко мне казаки, видя, что я сижу без сна и скучаю до последнего.

- Балмашев,- говорят мне казаки,- отчего ты ужасно скучный и сидишь без сна?

- Низко кланяюсь вам, бойцы, и прошу маленького прощения, но только дозвольте мне переговорить с этой гражданкой пару слов...

И, задрожав всем корпусом, я поднимаюсь со своей лежанки, от которой сон бежал, как волк от своры злодейских псов, и подхожу до нее, и беру у нее с рук дите, и рву с него пеленки, и вижу по-за пеленками добрый пудовик соли.

- Вот антиресное дите, товарищи, которое титек не просит, на подол не мочится и людей со сна не беспокоит...

- Простите, любезные казачки,- встревает женщина в наш разговор очень хладнокровно,- не я обманула, лихо мое обмануло.

- Балмашев простит твоему лиху,- отвечаю я женщине,- Балмашеву оно немного стоит, Балмашев за что купил, за то и продает. Но оборотись к казакам, женщина, которые тебя возвысили как трудящуюся мать в республике. Оборотись на этих двух девиц, которые плачут в настоящее время, как пострадавшие этой ночью. Оборотись на жен наших на пшеничной Кубани, которые исходят женской силой без мужей, и те, то же самое одинокие, по злой неволе насильничают проходящих в их жизни девушек... А тебя не трогали, хотя тебя, неподобную, только и трогать. Оборотись на Расею, задавленную болью...

А она мне:

- Я соли своей решилась, я правды не боюсь. Вы за Расею не думаете, вы жидов спасаете...

- За жидов сейчас разговора нет, вредная гражданка. Жиды сюда не касаются. А вы, гнусная гражданка, есть более контрреволюционерка, чем тот белый генерал, который с вострой шашкой грозится нам на своем тысячном коне... Его видать, того генерала, со всех дорог, и трудящийся имеет свою думку-мечту его порезать, а вас, несчетная гражданка, с вашими антиресными детками, которые хлеба не просят и до ветра не бегают - вас не видать, как блоху, и вы точите, точите, точите...

И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей, подлой дорожкой. И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг нее, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или ее кончить. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали:

- Ударь ее из винта. И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики.

И мы, бойцы второго взвода, клянемся перед вами, дорогой товарищ редактор, и перед вами, дорогие товарищи из редакции, беспощадно поступать со всеми изменниками, которые тащат нас в яму и хотят повернуть речку обратно и выстелить Расею трупами и мертвой травой...

За всех бойцов второго взвода - Никита Балмашев, солдат революции».

Анализ прозаического текста, посвященного Гражданской войне.

Рассказ «Соль».

Выделите основную тему рассказа. О чем он?
Как Вы считаете, соразмерно ли наказание тому преступлению, которое совершено? Почему?
Попробуйте определить отношение автора к изображаемым событиям. Подтвердите примерами из текста.
Совпадает ли авторская позиция с Вашей?

О чем заставляет задуматься рассказ современного читателя?

В центре внимания автора «Конармии» судьба человека, и эта судьба трагична.

4-3. М. Шолохов. «Донские рассказы».

Открытие донского цикла М. Шолохова состояло в том, что он показал преступность гражданской войны, ее братоубийственный характер, губительные разрушительные последствия как для судьбы «тихого Дона», так и для России в целом.

Главную тему «Донских рассказов» можно определить так: расчеловечивание и красных, и белых в ходе войны и редкие минуты торжества очень трудного обратного процесса - вочеловечивания. Рассказ «Родинка», «Чужая кровь».

Следующей можно выделить тему безусловной ценности каждой человеческой личности. Рассказ «Шибалково семя».

Социально-нравственная тема развита автором в рассказе «Продкомиссар».

Тема исконной борьбы между добром и злом поднимается на небывалую высоту в рассказе «Семейный человек».

Тема животворящего народного быта выдвигается на первое место в рассказе «Жеребенок».

М. Шолохов оценил гражданскую войну как национальную катастрофу, в которой не было и не могло быть победителей. В этом и состоит пророчество и предупреждение на будущие времена.

«РОДИНКА»

I

На столе гильзы патронные, пахнущие сгоревшим порохом, баранья кость, полевая карта, сводка, уздечка наборная с душком лошадиного пота, краюха хлеба. Все это на столе, а на лавке тесаной, заплесневевшей от сырой стены, спиной плотно к подоконнику прижавшись, Николка Кошевой, командир эскадрона сидит. Карандаш в пальцах его иззябших, недвижимых. Рядом с давнишними плакатами, распластанными на столе,- анкета, наполовину заполненная.

Шершавый лист скупо рассказывает: Кошевой Николай. Командир

эскадрона.Землероб. Член РКСМ.

Против графы "возраст" карандаш медленно выводит: 18 лет.

Плечист Николка, не по летам выглядит. Старят его глаза в морщинках

лучистых п спина, по-стариковски сутулая,- мальчишка ведь, пацаненок, куга зеленая, говорят шутя в эскадроне,- а подыщи другого, кто бы сумел почти без урона ликвидировать две банды и полгода водить эскадрон в бои и схватки не хуже любого старого командира!

Стыдится Николка своих восемнадцати годов. Всегда против ненавистной графы "возраст" карандаш ползет, замедляя бег, а Николкины скулы полыхают досадным румянцем. Казак Николкин отец, а по отцу и он - казак. Помнит, будто в полусне, когда ему было лет пять-шесть, сажал его отец на коня своего служивского.

- За гриву держись, сынок! - кричал он, а мать из дверей стряпки

улыбалась Николке, бледнея, и глазами широко раскрытыми глядела на ножонки, окарачившие острую хребтину коня, и на отца, державшего повод.

Давно это было. Пропал в германскую войну Николкин отец, как в воду

канул. Ни слуху о нем, ни духу. Мать померла. От отца Николка унаследовал любовь к лошадям, неизмеримую отвагу и родинку, такую же, как у отца, величиной с голубиное яйцо, на левой ноге, выше щиколотки. До пятнадцати лет мыкался по работникам, а потом шинель длинную выпросил и с проходившим через станицу красным полком ушел на Врангеля. Летом нонешним купался Николка в Дону с военкомом. Тот, заикаясь и кривя контуженную голову, сказал, хлопая Николку по сутулой и черной от загара спине:

- Ты того... того... Ты счастли... счастливый! Ну да, счастливый!

Родинка - это, говорят, счастье.

Николка ощерил зубы кипенные, нырнул и, отфыркиваясь, крикнул из воды:

- Брешешь ты, чудак! Я с мальства сирота, в работниках всю жизнь

гибнул, а он - счастье!..

И поплыл на желтую косу, обнимавшую Дон.

II

Хата, где квартирует Николка, стоит на яру над Доном. Из окон видно

зеленое расплескавшееся Обдонье и вороненую сталь воды. По ночам в бурю волны стучатся под яром, ставни тоскуют, захлебываясь, и чудится Николке, что вода вкрадчиво ползет в щели пола и, прибывая, трясет хату.

Хотел он на другую квартиру перейти, да так и не перешел, остался до

осени. Утром морозным на крыльцо вышел Николка, хрупкую тишину ломая перезвоном подкованных сапог. Спустился в вишневый садик и лег на траву, заплаканную, седую от росы. Слышно, как в сарае уговаривает хозяйка корову стоять спокойно, телок мычит требовательно и басовито, а о стенки цибарки вызванивают струи молока.

Во дворе скрипнула калитка, собака забрехала. Голос взводного:

- Командир дома?

Приподнялся на локтях Николка.

- Вот он я! Ну, чего там еще?

- Нарочный приехал из станицы. Говорит, банда пробилась из Сальского

округа, совхоз Грушинский заняла...

- Веди его сюда.

Тянет нарочный к конюшне лошадь, потом горячим облитую. Посреди двора упала та на передние ноги, потом - на бок, захрипела отрывисто и коротко и издохла, глядя стекленеющими глазами на цепную собаку, захлебнувшуюся злобным лаем. Потому издохла, что на пакете, привезенном нарочным, стояло три креста и с пакетом этим скакал сорок верст, не передыхая, нарочный.

Прочитал Николка, что председатель просит его выступить с эскадроном на подмогу, и в горницу пошел, шашку цепляя, думал устало: "Учиться бы поехать куда-нибудь, а тут банда... Военком стыдит: мол, слова правильно не напишешь, а еще эскадронный... Я-то при чем, что не успел приходскую школу окончить? Чудак он... А тут банда... Опять кровь, а я уж умерялся так жить... Опостылело все..."

Вышел на крыльцо, заряжая на ходу карабин, а мысли, как лошади по

утоптанному шляху, мчались: "В город бы уехать... Учиться б..."

Мимо издохшей лошади шел в конюшню, глянул на черную ленту крови, точившуюся из пыльных ноздрей, и отвернулся.

III

По кочковатому летнику, по колеям, ветрами облизанным, мышастый

придорожник кучерявится, лебеда и пышатки густо и махровито лопушатся. По летнику сено когда-то возили к гумнам, застывшим в степи янтарными брызгами, а торный шлях улегся бугром у столбов телеграфных. Бегут столбы в муть осеннюю, белесую, через лога и балки перешагивают, а мимо столбов шляхом глянцевитым ведет атаман банду - полсотни казаков донских и кубанских, властью Советской недовольных. Трое суток, как набелившийся волк от овечьей отары, уходят дорогами и целиною бездорожно, а за ним вназирку - отряд Николки Кошевого.

Отъявленный народ в банде, служивский, бывалый, а все же крепко

призадумывается атаман: на стременах привстает, степь глазами излапывает, версты считает до голубенькой каемки лесов, протянутой по ту сторону Дона.

Так и уходят по-волчьи, а за ними эскадрон Николая Кошевого следы

топчет.

Днями летними, погожими в степях донских, под небом густым и прозрачным звоном серебряным вызванивает и колышется хлебный колос. Это перед покосом, когда у ядреной пшеницы-гарновки ус чернеет на колосе, будто у семнадцатилетнего парня, а жито дует вверх и норовит человека перерасти.

Бородатые станичники на суглинке, по песчаным буграм, возле левад

засевают клинышками жито. Сроду не родится оно, издавна десятина не дает больше тридцати мер, а сеют потому, что из жита самогон гонят, яснее слезы девичьей; потому, что исстари так заведено, деды и прадеды пили, а на гербе казаков Области Войска Донского, должно, недаром изображен был пьяный казак, телешом сидящий на бочке винной. Хмелем густым и ярым бродят по осени хутора и станицы, нетрезво качаются красноверхие папахи над плетнями из краснотала.

По тому самому и атаман дня не бывает трезвым, потому-то все кучера и

пулеметчики пьяно кособочатся на рессорных тачанках.

Семь лет не видал атаман родных куреней. Плен германский, потом

Врангель, в солнце расплавленный Константинополь, лагерь в колючей

проволоке, турецкая фелюга со смолистым соленым крылом, камыши кубанские, султанистые, и - банда.

Вот она, атаманова жизнь, коли назад через плечо оглянуться.

Зачерствела душа у него, кан летом в жарынь черствеют следы раздвоенных бычачьих копыт возле музги {М у з г а - озерко, болотце.} степной. Боль, чудная и непонятная, точит изнутри, тошнотой наливает мускулы, и чувствует атаман: не забыть ее и не залить лихоманку никаким самогоном. А пьет - дня трезвым не бывает потому, что пахуче и сладко цветет жито в степях донских, опрокинутых под солнцем жадной черноземной утробой, и смуглощекие жалмерки до хуторам и станицам

такой самогон вываривают, что с водой родниковой текучей не различить.

IV

Зарею стукнули первые заморозки. Серебряной проседью брызнуло на

разлапистые листья кувшинок, а на мельничном колесе поутру заприметил Лукич тонкие разноцветные, как слюда, льдинки.

С утра прихворнул Лукич: покалывало в поясницу, от боли глухой ноги

сделались чугунными, к земле липли. Шаркал по мельнице, с трудом передвигая несуразное, от костей отстающее тело. Из просорушки шмыгнул мышиный выводок; поглядел кверху глазами слезливо-мокрыми: под потолком с перекладины голубь сыпал скороговоркой дробное и деловитое бормотание. Ноздрями, словно из суглинка вылепленными, втянул дед вязкий душок водяной плесени и запах перемолотого жита, прислушался, как нехорошо, захлебываясь, сосала и облизывала сваи вода, и бороду мочалистую помял задумчиво.

На пчельнике прилег отдохнуть Лукич. Под тулупом спал наискось,

распахнувши рот, в углах губ бороду слюнявил слюной, клейкой и теплой. Сумерки густо измазали дедову хатенку, в молочных лоскутьях тумана застряла мельница...

А когда проснулся - из лесу выехало двое конных. Один из них крикнул

деду, шагавшему по пчельнику:

- Иди сюда, дед!

Глянул Лукич подозрительно, остановился. Много перевидал он за смутные года таких вот вооруженных людей, бравших не спрошаючи корм и муку, и всех их огулом, не различая, крепко недолюбливал.

- Живей ходи, старый хрен!

Промеж ульев долбленых двинулся Лукич, тихонько губами вылинявшими беззвучно зашамкал, стал поодаль от гостей, наблюдая искоса.

- Мы - красные, дедок... Ты нас не бойся,- миролюбиво просипел атаман.-

Мы за бандой гоняемся, от своих отбились... Може, видел вчера отряд тут проходил?

- Были какие-то.

- Куда они пошли, дедушка?

- А холера их ведает!

- У тебя на мельнице никто из них не остался?

- Нетути,- сказал Лукич коротко в повернулся спиной.

- Погоди, старик.- Атаман с седла соскочил, качнулся на дуговатых ногах

пьяно и, крепко дохнув самогоном, сказал: - Мы, дед, коммунистов

ликвидируем... Так-то!.. А кто мы есть, не твоего ума дело! - Споткнулся,

повод роняя из рук.- Твое дело зерна на семьдесят коней приготовить и

молчать... Чтобы в два счета!.. Понял? Где у тебя зерно?

- Нетути,- сказал Лукич, поглядывая в сторону.

- А в энтом амбаре что?

- Хлам, стало быть, разный... Нетути зерна!

- А ну, пойдем!

Ухватил старика за шиворот и коленом потянул к амбару кособокому, в

землю вросшему. Двери распахнул. В закромах пшеница и чернобылый ячмень.

- Это тебе что, не зерно, старая сволочуга?

- Зерно, кормилец... Отмол это... Год я его по зернушку собирал, а ты

конями потравить норовишь...

- По-твоему, нехай наши кони с голоду дохнут? Ты что же это - за

красных стоишь, смерть выпрашиваешь?

- Помилуй, жалкенький мой! За что ты меня? - Шапчонку сдернул Лукич, на колени шмякнулся, руки волосатые атамановы хватал, целуя...

- Говори: красные тебе любы?

- Прости, болезный!.. Извиняй на слове глупом. Ой, прости, не казни ты

меня,- голосил старик, ноги атамановы обнимая.

- Божись, что ты не за красных стоишь... Да ты не крестись, а землю

ешь!..

Ртом беззубым жует песок из пригоршней дед и слешами его подмачивает.

- Ну, теперь верю. Вставай, старый!

И смеется атаман, глядя, как не встанет на занемевшие ноги старик. А из

закромов тянут наехавшие конные ячмень и пшеницу, под ноги лошадям сыплют и двор устилают золотистым зерном.

V

Заря в тумане, в мокрети мглистой.

Миновал Лукич часового и не дорогой, а стежкой лесной, одному ему

ведомой, затрусил к хутору через буераки, через лес, насторожившийся в

предутренней чуткой дреме.

До ветряка дотюпал, хотел через прогон завернуть в улочку, но перед

глазами сразу вспухли неясные очертания всадников.

- Кто идет? - окрик тревожный в тишине.

- Я это...- шамкнул Лукич, а сам весь обмяк, затрясся.

- Кто такой? Что - пропуск? По каким делам шляешься?

- Мельник я... С водянки тутошней. По надобностям в хутор иду.

- Каки-таки надобности? А ну, пойдем к командиру! Вперед иди...-

крикнул один, наезжая лошадью.

На шее почуял Лукич парные лошадиные губы и, прихрамывая, засеменил в хутор.

На площади у хатенки, черепицей крытой, остановились. Провожатый,

кряхтя, слез с седла, лошадь привязал к забору и, громыхая шашкой, взошел на крыльцо.

- За мной иди!..

В окнах огонек маячит. Вошли.

Лукич чихнул от табачного дыма, шапку снял и торопливо перекрестился на передний угол.

- Старика вот задержали. В хутор правился.

Николка со стола приподнял лохматую голову, в пуху и нерьях, спросил

сонно, но строго:

- Куда шел?

Лукич вперед шагнул и радостью поперхнулся.

- Родимый, свои это, а я думал - опять супостатники энти... Заробел

дюже и спросить побоялся... Мельник я. Как шли вы через Митрохин лес и ко мне заезжали, еще молоком я тебя, касатик, поил... Аль запамятовал?..

- Ну, что скажешь?

- А то скажу, любезный мой: вчерась затемно наехали ко мне банды оти

самые и зерно начисто стравили коням!.. Смывались надо мною... Старший ихний говорят: присягай нам, в одну душу, и землю заставил есть.

- А сейчас они где?

- Тамотко и есть. Водки с собой навезли, лакают, нечистые, в моей

горнице, а я сюда прибег доложить ваишей милости, может, хоть вы на них

какую управу сыщете.

- Скажи, чтоб седлали!..- С лавки привстал, улыбаясь деду, Николка и

шинель потянул за рукав устало.

VI

Рассвело.

Николка, от ночей бессонных зелененький, подскакал к пулеметной

двуколке.

- Как пойдем в атаку - лупи по правому флангу. Нам надо крыло ихнее

заломить!

И поскакал к развернутому эскадрону.

За кучей чахлых дубков на шляху показались конные - по четыре в ряд,

тачанки в середине.

- Наметом! - крикнул Николка и, чуя за спиной нарастающий грохот копыт, вытянул своего жеребца плетью.

У опушки отчаянно застучал пулемет, а те, на шляху, быстро, как на

учении, лавой рассыпалась.

x x x

Из бурелома на бугор выскочил волк, репьями увешанный. Прислушался, утнув голову вперед. Невдалеке барабанили выстрелы, и тягучей волной колыхался разноголосый вой.

Тук! - падал в ольшанике выстрел, а где-то за бугром, за пахотой эхо

скороговоркой бормотало: так!

И опять часто: уук, тук, тук!.. А за бугром отвечало: так! так! так!..

Постоял волк и не спеша, вперевалку, потянув в лог, в заросли

пожелтевшей нескошенной куги...

- Держись!.. Тачанок не кидать!.. К перелеску... К перелеску, в кровину

мать! - кричал атаман, привстав на стременах.

А возле тачанок уж суетились кучера и пулеметчики, обрубая постромки, и цепь, изломанная беспрестанным огнем пулеметов, уже захлестнулась в неудержимом бегстве.

Повернул атаман коня, а на него, раскрылатившись, скачет один и шашкой помахивает. По биноклю, метавшемуся на груди, по бурке догадался атаман, что не простой красноармеец скачет, и поводья натянул. Издалека увидел молодое безусое лицо, злобой перекошенное, и сузившиеся от ветра глаза. Конь под атаманом заплясал, приседая на задние ноги, а он, дергая иэ-за пояса зацепившийся за кушак маузер, крикнул:

- Щенок белогубый!.. Махай, махай, я тебе намахаю!..

Атаман выстрелил в нараставшую черную бурку. Лошадь, проскакав саженей восемь, упала, а Николка бурку сбросил, стреляя, перебегал к атаману ближе, ближе...

За перелеском кто-то взвыл по-звериному и осекся. Солнце закрылось

тучей, и на степь, на шлях, на лес, ветрами и осенью отерханный, упали

плывущие тени.

"Неук, сосун, горяч, через это и смерть его тут налапает",-обрывками

думал атаман и, выждав, когда у того кончилась обойма, поводья пустил и

налетел коршуном.

С седла перевесившись, шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под ударом тело и послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого сдернул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги снять хромовые с мертвяка. Ногой упираясь в хрустящее колено, снял один сапог быстро и ловко. Под другим, видно, чулок закатился: не скидается.

Дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог и на ноге, повыше

щиколотки, родинку увидел с голубиное яйцо. Медленно, словно боясь

разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:

- Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя...

Чернея, крикнул:

- Да скажи же хоть слово! Как же это, а?

Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая,

тряс безвольное, податливое тело... Но накрепко закусил Николка посинелый кончик языка, будто боялся проговориться о чем-то неизмеримо большом и важном.

К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот...

x x x

А вечером, когда за перелеском замаячили конные, ветер донес голоса,

лошадиное фырканье и звон стремян, с лохматой головы атамана нехотя сорвался коршун-стервятник. Сорвался и растаял в сереньком, поосеннему бесцветном небе.

1924

Анализ прозаического текста, посвященного Гражданской войне.

Сколько героев в рассказе?

________________________________________________________________________________________________________________________

Что мы узнаем о Николке из анкеты? Почему в анкете не указано отчество? О чем это говорит?

Сколько лет Николке? Выпишите детали портретной характеристики героя. О чем свидетельствует портрет героя?

Каким мы видим Николку после четырёх лет войны? Его моральное состояние?

____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

О чем мечтает Николка? Каковы его воспоминания о детстве?

Почему же выбрал для себя такую жизнь Николка? И выбрал ли?

____________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

Что можно сказать об убеждениях героя?

_______________________________________________________________________________________________________________________

Какая у него есть примета?___________________________________
Как сложилась жизнь отца Николки?

Почему отец, вернувшись домой, не смог вернуться к мирной жизни «по-старому»?

С кем автор сравнивает атамана? Почему?

У атамана «душа зачерствела», у Николки «лицо злобой перекошено». Одно чувство владеет ими. Не кажется ли вам это странным? Почему?

Как заканчивается рассказ?

_______________________________________________________________________________________________________________________

В какой момент атаман узнает, что убитый им красный командир его сын?

________________________________________________________________________________________________________________________

Почему именно родинку использует автор как символ?

_________________________________________________________________________________________________________________________

Какие слова использует автор, чтобы передать душевное состояние атамана?

Почему в рассказе часто встречается черный цвет?

Почему застрелился атаман?

Автор «убивает» своих героев; это символизирует то, что жизнь людей разъединила, а смерть - объединила. Не высказать словами горе отца. Он потерял сына, больше того - убил. И уже не имеет значения вся эта кутерьма: белые, красные… Жизнь кончена, незачем жить.

На чьей стороне дед Лукич?

Самостоятельная работа.

Прочитайте рассказ М. Шолохова «Чужая кровь» и ответьте письменно на проблемный вопрос: «Почему «Донские рассказы» заканчиваются рассказом «Чужая кровь»? какую надежду дает читателю М. Шолохов?»

ЧУЖАЯ КРОВЬ

В Филипповке, после заговенья, выпал первый снег. Ночью из-за Дона

подул ветер, зашуршал в степи обыневшим краснобылом, лохматым сугробам заплел косы и догола вылизал кочковатые хребтины дорог.

Ночь спеленала станицу зеленоватой сумеречной тишиной. За дворами

дремала степь, непаханая, забурьяневшая.

В полночь в ярах глухо завыл волк, в станице откликнулись собаки, и дед

Гаврила проснулся. Свесив с печки ноги, держась за комель, долго кашлял,

потом сплюнул и нащупал кисет.

Каждую ночь после первых кочетов просыпается дед, сидит, курит,

кашляет, с хрипом отрывая от легких мокроту, а в промежутках между

приступами удушья думки идут в голове привычной, хоженой стежкой. Об одном думает дед - о сыне, пропавшем в войну без вести.

Был один - первый и последний. На него работал не покладая рук. Время

приспело провожать на фронт против красных,- две пары быков отвел на рынок, на выручку купил у калмыка коня строевого, не конь - буря степная, летучая. Достал из сундука седло и уздечку дедовскую с серебряным набором. На проводах сказал:

- Ну, Петро, справил я тебя, не стыдно и офицеру с такой справой

идтить... Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не

страми! Деды и прадеды твои службу царям несли, должен и ты!..

Глядит дед в окно, обрызганное зелеными отсветами лунного света, к

ветру,- какой по двору шарит, неположенного ищет,- прислушивается,

вспоминает те дни, что назад не придут и не вернутся...

На проводах служивого гремели казаки под камышовой крышей Гаврилиного дома старинной казачьей песней:

А мы бьем, не портим боевой порядок.

Слу-ша-ем один да приказ.

И что нам прикажут отцы-командиры,

Мы туда идем - рубим, колем, бьем!..

За столом сидел Петро, хмельной, иссиня-бледный, последнюю рюмку,

"стременную", выпил, устало зажмурив глаза, но на коня твердо сел. Шашку поправил и, с седла перегнувшись, горсть земли с родимого база взял. Где-то теперь лежит он и чья земля на чужбинке греет ему грудь?

Кашляет дед тягуче и сухо, мехи в груди на разные лады

хрипят-вызванивают, а в промежутках, когда, откашлявшись, прислонится сгорбленной спиной к комелю, думки идут в голове знакомой, хоженой стежкой.

x x x

Проводил сына, а через месяц пришли красные. Вторглись в казачий

исконный быт врагами, жизнь дедову, обычную, вывернули наизнанку, как порожний карман. Был Петро по ту сторону фронта, возле Донца, усердием в боях заслуживал урядницкие погоны, а в станице дед Гаврила на москалей, на красных вынашивал, кохал, нянчил - как Петра, белоголового сынишку, когда-то - ненависть стариковскую, глухую.

Назло им носил шаровары с лампасами, с красной казачьей волей, черными нитками простроченной вдоль суконных с напуском шаровар. Чекмень надевал с гвардейским оранжевым позументом, со следами ношенных когда-то вахмистерских погон. Вешал на грудь медали и кресты, полученные за то, что служил монарху верой и правдой; шел по воскресеньям в церковь, распахнув полы полушубка, чтоб все видали.

Председатель Совета станицы при встрече как-то сказал:

- Сыми, дед, висюльки! Теперь не полагается.

Порохом пыхнул дед:

- А ты мне их вешал, что сымать-то велишь?

- Кто вешал, давно небось в земле червей продовольствует.

- И пущай!.. А я вот не сыму! Рази с мертвого сдерешь?

- Сказанул тоже... Тебя же жалеючи, советую, по мне, хоть спи с ними,

да ить собаки... собаки-то штаны тебе облагают! Они, сердешные, отвыкли от такого виду, не признают свово...

Была обида горькая, как полынь в цвету. Ордена снял, но обида росла в

душе, лопушилась, со злобой родниться начала.

Пропал сын - некому стало наживать. Рушились сараи, ломала скотина

базы, гнили стропила раскрытого бурей катуха. В конюшне, в пустых станках, по-своему захозяйствовали мыши, под навесом ржавела косилка.

Лошадей брали перед уходом казаки, остатки добирали красные, а

последнюю, лохмоногую и ушастую, брошенную красноармейцами в обмен, осенью за один огляд купили махновцы. Взамен оставили деду пару английских обмоток.

- Пущай уж наше переходит! - подмигивал махновский пулеметчик.-

Богатей, дед, нашим добром!..

Прахом дымилось все нажитое десятками лет. Руки падали в работе; но

весною,- когда холостеющая степь ложилась под ногами, покорная и истомная, манила деда земля, звала по ночам властным, неслышным зовом. Не мог противиться, запрягал быков в плуг, ехал, полосовал степь сталью, обсеменял ненасытную черноземную утробу ядреной пшеницей-гиркой.

Приходили казаки от моря и из-за моря, но никто из них не видал Петра.

В разных полках с ним служили, в разных краях бывали,- мала ли Россия? - а однополчане-станичники Петра полком легли в бою со Жлобинским отрядом на Кубани где-то.

Со старухой о сыне почти не говорил Гаврила.

Ночами слышал, как в подушку точила она слезы, носом чмыкала.

- Ты чего, старая? - спросит кряхтя.

Помолчит та немного, откликнется:

- Должно, угар у нас... голова что-то прибаливает.

Не показывал виду, что догадывается, советовал:

- А ты бы рассольцу из-под огурцов. Сем-ка, я слазю в погреб, достану?

- Спи уж. Пройдет и так!..

И снова тишина расплеталась в хате незримой кружевной паутиной. В

оконце месяц нагло засматривал, на чужое горе, на материнскую тоску любуясь.

Но все же ждали и надеялись, что придет сын. Овчины отдал Гаврила

выделать, старухе говорит:

- Мы с тобой перебьемся и так, а Петро придет, что будет носить? Зима

заходит, надо ему полушубок шить.

Сшили полушубок на Петров рост и положили в сундук. Сапоги расхожие скотину убирать - ему сготовили. Мундир свой синего сукна берег дед, табаком пересыпал, чтобы моль не посекла, а зарезали ягненка - из овчинки папаху сшил сыну дед и повесил на гвоздь. Войдет с надворья, глянет, и кажется, будто выйдет сейчас Петро из горницы, улыбнется, спросит: "Ну как, батя, холодно на базу?"

Дня через два после этого перед сумерками пошел скотину убирать. Сена в ясли наметал, хотел воды из колодца почерпнуть - вспомнил, что забыл варежки в хате. Вернулся, отворил дверь и видит: старуха на коленях возле лавки стоит, папаху Петрову неношеную к груди прижала, качает, как дитя баюкает...

В глазах потемнело, зверем кинулся к ней, повалил на пол, прохрипел,

пену глотая с губ:

- Брось, подлюка!.. Брось!.. Что ты делаешь?!

Вырвал из рук папаху, в сундук кинул и замок навесил. Только стал

примечать, что с той поры левый глаз у старухи стал дергаться и рот

покривило.

Текли дни и недели, текла вода в Дону, под осень прозрачно-зеленая,

всегда торопливая.

В этот день замерзли на Дону окраинцы. Через станицу пролетела

припозднившаяся ватага диких гусей. Вечером прибежал к Гавриле соседский парень, на образа второпях перекрестился.

- Здорово дневали!

- Слава богу.

- Слыхал, дедушка? Прохор Лиховидов из Турции пришел. Он ить с вашим Петром в одном полку служил!..

Спешил Гаврила по проулку, задыхаясь от кашля и быстрой ходьбы. Прохора не застал дома: уехал на хутор к брату, обещал вернуться к завтрему.

Ночь не спал Гаврила. Томился на печке бессонницей.

Перед светом зажег жирник, сел подшивать валенки.

Утро - бледная немочь - точит с сизого восхода чахлый рассвет. Месяц

зазоревал посреди неба, сил не хватило дошагать до тучки, на день

прихорониться.

x x x

Перед завтраком глянул Гаврила в окно, сказал почему-то шепотом:

- Прохор идет! Вошел он, на казака не похожий, чужой обличьем. Скрипели на ногах у него кованые английские ботинки, в мешковато сидело пальто чудного покроя, с чужого плеча, как видно.

- Здорово живешь, Гаврила Василич!..

- Слава богу, служивый!.. Проходи, садись.

Прохор снял шапку, поздоровался со старухой и сел на лавку, в передний

угол.

- Ну, и погодка пришла, снегу надуло - не пройдешь!..

- Да, снега нынче рано упали... В старину в эту пору скотина на

подножном корму ходила.

На минутку тягостно замолчали. Гаврила, с виду равнодушный и твердый, сказал:

- Постарел ты, парень, в чужих краях!

- Молодеть-то не с чего было, Гаврила Василич! - улыбнулся Прохор.

Заикнулась было старуха:

- Петра нашего...

- Замолчи-ка, баба!..- строго прикрикнул Гаврила.- Дай человеку

опомниться с морозу, успеешь... узнать!..

Поворачиваясь к гостю, спросил:

- Ну как, Прохор Игнатич, протекала ваша жизня?

- Хвалиться нечем. Дотянул до дому, как кобель с отбитым задом, и то -

слава богу.

- Та-а-ак... Плохо у турка жилось, значится?

- Концы с концами насилу связывали.- Прохор побарабанил по столу

пальцами.- Однако и ты, Гаврила Василич, дюже постарел, седина вон как

обрызгала тебе голову... Как вы тут живете при Советской власти?

- Сына вот жду... стариков, нас докармливать...- криво улыбнулся

Гаврила.

Прохор торопливо отвел глаза в сторону. Гаврила приметил это, спросил

резко и прямо:

- Говори: где Петро?

- А вы разве не слыхали?

- По-разному слыхали,- отрубил Гаврила.

Прохор свил в пальцах грязную бахромку скатерти, заговорил не сразу:

- В январе, кажись... Ну да, в январе, стояли мы сотней возле

Новороссийского... Город такой у моря есть... Ну, обнакновенно стояли...

- Убит, что ли?..- нагибаясь, низким шепотом спросил Гаврила.

Прохор, не поднимая глаз, промолчал, словно и не слышал вопроса.

- Стояли, а красные прорывались к горам: к зеленым на соединенье.

Назначает его, Петра вашего, командир сотни в разъезд... Командиром у нас был подъесаул Сенин... Вот тут и случись... понимаете...

Возле печки звонко стукнул упавший чугун, старуха, вытягивая руки, шла

к кровати, крик распирал ей горло.

- Не вой!!- грозно рявкнул Гаврила и, облокотясь о стол, глядя на

Прохора в упор, медленно в устало проговорил: - Ну, кончай!

- Срубили!..-бледнея, выкрикнул Прохор и встал, нащупывая на лавке

шапку.- Срубили Петра... насмерть... Остановились они возле леса, коням

передышку давали, он подпругу на седле отпустил, а красные из лесу...-

Прохор, захлебываясь словами, дрожащими руками мял шапку.- Петро черк за луку, а седло коню под пузо... Конь горячий... не сдержал, остался... Вот и все!..

- А ежели я не верю?..- раздельно сказал Гаврила.

Прохор, не оглядываясь, торопливо пошел к двери.

- Как хотите, Гаврила Василия, а я истинно... Я правду говорю...

Гольную правду... Своими глазами видал...

- А ежели я не хочу этому верить?!- багровея, захрипел Гаврила. Глаза

его налились кровью и слезами. Разодрав у ворота рубаху, он голой волосатой грудью шел на оробевшего Прохора, стонал, запрокидывая потную голову:

- Одного сына убить?! Кормильца?! Петьку мово?! Брешешь, сукин сын!.. Слышишь ты?! Брешешь! Не верю!..

А ночью, накинув полушубок, вышел во двор, поскрипывая по снегу

валенками, прошел на гумно и стал у скирда.

Из степи дул ветер, порошил снегом; темень, черная и строгая,

громоздилась в голых вишневых кустах.

- Сынок! - позвал Гаврила вполголоса. Подождал немного и, не двигаясь,

не поворачивая головы, снова позвал: - Петро!.. Сыночек!..

Потом лег плашмя на притоптанный возле скирда снег и тяжело закрыл

глаза.

x x x

В станице поговаривали о продразверстке, о бандах, что шли с низовьев

Дона. В исполкоме на станичных сходах шепотом сообщались новости, но дед Гаврила ни разу не ступнул на расшатанное исполкомское крыльцо, надобности не было, потому о многом не слышал, многое не знал. Диковинно показалось ему, когда в воскресенье после обедни заявился председатель, с ним трое в желтых куценьких дубленках, с винтовками.

Председатель поручкался с Гаврилой и сразу, как обухом по затылку:

- Ну, признавайся, дед: хлеб есть?

- А ты думал как, духом святым кормимся?

- Ты не язви, говори толком: где хлеб?

- В амбаре, само собой.

- Веди.

- Дозволь узнать, какое вы имеете касательство к мому хлебу?

Рослый, белокурый, по виду начальник, постукивая на морозе каблуками,

сказал:

- Излишки забираем в пользу государства. Продразверстка. Слыхал, отец?

- А ежели я не дам? - прохрипел Гаврила, набухая злобой.

- Не дашь? Сами возьмем!..

Пошептались с председателем, полезли по закромам, в очищенную,

смугло-золотую пшеницу накидали с сапог снежных ошлепков. Белокурый, закуривая, решил:

- Оставить на семена, на прокорм, остальное забрать.- Оценивающим

хозяйским взглядом прикинул количество хлеба и повернулся к Гавриле: - Сколько десятин будешь сеять?

- Чертову лысину засею!.. - засипел Гаврила, кашляя и судорожно

кривляясь.- Берите, проклятые!.. Грабьте!.. Все ваше!..

- Что ты, осатанел, что ли, остепенись, дед Гаврила!..- упрашивал

председатель, махая на Гаврилу варежкой.

- Давитесь чужим добром!.. Лопайте!..

Белокурый содрал с усины оттаявшую сосульку, искоса умным, насмешливым глазом кольнул Гаврилу, сказал со спокойной улыбкой:

- Ты, отец, не прыгай! Криком не поможешь. Что ты визжишь, аль на хвост тебе наступили?..- и, хмуря брови, резко переломил голос:- Языком не трепи!.. Коли длинный он у тебя - привяжи к зубам!.. За агитацию...- Не договорив, хлопнул ладонью по желтой кобуре, перекосившей пояс, и уже мягче сказал: - Сегодня же свези на ссыппункт!

Не то чтобы испугался старик, а от голоса уверенного и четкого обмяк,

понял, что в самом деле криком тут не пособишь. Махнул рукой и пошел к крыльцу. До половины двора не дошел - дрогнул от крика дико-хриплого:

- Где продотрядники?!

Повернулся Гаврила - за плетнем, вздыбив приплясывающую лошадь,

кружится конный. Предчувствие чего-то необычайного дрожью подкатилось под колени. Не успел рта раскрыть, как конный, увидев стоявших возле амбара, круто осадил лошадь и, неуловимо поведя рукой, рванул с плеча винтовку.

Сочно треснул выстрел, и в тишине, вслед за выстрелом на короткое

мгновение облапившей двор, четко сдвоил затвор, патронная гильза вылетела с коротким жужжаньем.

Оцепененье прошло: белокурый, влипая в притолоку, прыгающей рукой долго до жути тянул из кобуры револьвер, председатель, приседая по-заячьи, рванулся через двор к гумну, один из продотрядников упал на колено, выпуская из карабина обойму в черную папаху, качавшуюся за плетнем. Двор захлестнуло стукотнею выстрелов. Гаврила с трудом оторвал от снега словно прилипшие ноги и тяжело затрусил к крыльцу. Оглянувшись, увидал, как трое в дубленках недружно, врассыпную, застревая в сугробах, бежали к гумну, а в радушно распахнутые ворота хлынули конные.

Передний, в кубанке, на рыжем жеребце, горбатясь, приник к луке и

закружил над головой шашку. Перед Гаврилой лебедиными крыльями мелькнули концы его белого башлыка, в лицо кинуло снегом, брызнувшим изпод лошадиных копыт.

Обессиленно прислонясь к резному крыльцу, Гаврила видел, как рыжий жеребец, подобравшись, взлетел через плетень и закружился на дыбках возле початого скирда ячменной соломы, а кубанец, свисая с седла, крест-накрест рубил ползавшего в корчах продотрядника...

На гумне обрывчатый, неясный шум, возня, чей-то протяжный, рыдающий крик. Через минуту гулко стукнул одинокий выстрел. Голуби, вспугнутые было стрельбой и вновь попадавшие на крышу амбара, сорвались в небо фиолетовой дробью. Конные на гумне спешились.

По станице неумолчно плескался малиновый трезвон. Паша - станичный дурачок - взобрался на колокольню и, по глупому своему разуму, хватил во все колокола, вместо набата вызванивая пасхальную плясовую.

К Гавриле подошел кубанец в наброшенном на плечи белом башлыке. Лицо его, горячее и потное, подергивалось, углы губ слюняво свисали.

- Овес есть?

Гаврила трудно двинулся от крыльца, подавленный виденным, не мог

совладать с онемевшим языком.

- Оглох ты, черт?! Овес есть?-спрашиваю. Неси мешок!

Не успели подвести лошадей к корыту с кормом,в ворота вскочил еще один.

- По коням!.. С горы пехота...

Кубанец с проклятием взнуздал облитого дымящимся потом жеребца и долго тер снегом обшлаг своего правого рукава, густо измазанного чем-то багровокрасным.

Со двора их выехало пятеро, в тороках последнего угадал Гаврила желтую, в кровяных узорах дубленку белокурого.

x x x

До вечера за бугром в терновой балке погромыхивали выстрелы. В станице побитой собакой, приниженно лежала тишина. Уже заголубели сумерки, когда Гаврила решился пойти на гумно. Вошел в настежь открытую калитку, увидел: на гуменном прясле, уронив голову, повис настигнутый пулей председатель. Руки его, свисая, словно тянулись за шапкой, валявшейся по ту сторону прясла.

Неподалеку от скирда на снегу, притрушенном объедьями и половой, лежали раздетые до белья продотрядники, все трое в ряд. И, глядя на них, уже не ощутил Гаврила в дрогнувшем от ужаса сердце той злобы, что гнездилась там с утра. Казалось небывальщиной, сном, чтобы на гумне, где постоянно разбойничали соседские козы, обдергивая прикладок соломы, теперь лежали изрубленные люди; и от них, от талых круговин примерзшей пупырчатой крови, уже струился-тек запах мертвечины...

Белокурый лежал, неестественно отвернув голову, и если б не голова,

плотно прижатая к снегу, можно было бы подумать, что лежит он отдыхая - так беспечно были закинуты его ноги одна за одну.

Второй, щербатый и черноусый, выгнулся, вобрав голову в плечи, оскалясь непримиримо и злобно. Третий, зарывшись головою в солому, недвижно плыл по снегу: столько силы и напряжения было в мертвом размахе его рук.

Нагнулся Гаврила над белокурым, вглядываясь в почерневшее лицо, и

дрогнул от жалости: лежал перед ним мальчишка лет девятнадцати, а не

сердитый, с колючими глазами продкомиссар. Под желтеньким пушком усов возле губ стыл иней и скорбная складка, лишь поперек лба темнела морщинка, глубокая и строгая.

Бесцельно тронул рукою голую грудь и качнулся от неожиданности: сквозь леденящий холодок ладонь прощупала потухающее тепло...

Старуха ахнула и, крестясь, шарахнулась к печке, когда Гаврила, кряхтя

и стоная, приволок на спине одеревеневшее, кровью почерненное тело.

Положил на лавку, обмыл холодной водой, до устали, до пота тер колючим шерстяным чулком ноги, руки, грудь. Прислонился ухом к гадливо-холодной груди и насилу услышал глухой, с долгими промежутками стук сердца.

x x x

Четвертые сутки лежал он в горнице, шафранно-бледный, похожий на

покойника. Пересекая лоб и щеку, багровел запекшийся кровью шрам, туго перевязанная грудь качала одеяло, с хрипом и клокотаньем вбирая воздух.

Каждый день Гаврила вставлял ему в рот свой потрескавшийся,

зачерствелый палец, концом ножа осторожно разжимал стиснутые зубы, а старуха через камышинку лила подогретое молоко и навар из бараньих костей.

На четвертый день с утра па щеках белокурого зарозовел румянец, к

полудню лицо его полыхало, как куст боярышника, зажженный морозом, дрожь сотрясала все тело, и под рубахой проступил холодный и клейкий пот.

С этой поры стал он несвязно и тихо бредить, порывался вскакивать с

кровати. Днем и ночью дежурили около него Гаврила поочередно со старухой.

В длинные зимние ночи, когда восточный ветер, налетая с Обдонья, мутил почерневшее небо и низко над станицей стлал холодные тучи, сиживал Гаврила возле раненого, уронив голову на руки, вслушиваясь, как бредил тот, незнакомым, окающим говорком несвязно о чем-то рассказывая; подолгу вглядывался в смуглый треугольник загара на груди, в голубые веки закрытых глаз, обведенных сизыми подковами. И когда с выцветших губ текли тягучие стоны, хриплая команда, безобразные ругательства и лицо искажалось гневом и болью,- слезы закипали у Гаврилы в груди. В такие минуты жалость приходила непрошеная.

Видел Гаврила, как с каждым днем, с каждой бессонной ночью бледнеет и сохнет возле кровати старуха, примечал и слезы на щеках ее, вспаханных морщинами, и понял, вернее - почуял сердцем, что невыплаканная любовь ее к Петру, покойному сыну, пожаром перекинулась вот на этого недвижного, смертью зацелованного, чьего-то чужого сына...

Заезжал как-то командир проходившего через станину полка. Лошадь у

ворот оставил с ординарцем, сам взбежал на крыльцо, гремя шашкой и шпорами. В горнице шапку снял и долго молча стоял у кровати. По липу раненого бродили бледные тени, из губ, сожженных жаром, точилась кровица. Качнул командир преждевременно поседевшей головой, затуманясь и глядя куда-то мимо Гаврилиных глаз, сказал:

- Побереги товарища, старик!

- Поберегем! - твердо ответил Гаврила.

Текли дни и недели. Минули святки. На шестнадцатый день в первый раз открыл белокурый глаза, и услышал Гаврила голос, паутинно-скрипучий:

- Это ты, старик?

- Я.

- Здорово меня обработали?

- Не приведи Христос!

Во взгляде, прозрачном и неуловимом, почудилась Гавриле усмешка,

беззлобно-простая.

- А ребята?

- Энти того... закопали их на плацу.

Молча пошевелил по одеялу пальцами и перевел взгляд на некрашеные доски потолка.

- Звать-то тебя как будем? - спросил Гаврила.

Голубые с прожилками веки устало опустились.

- Николай.

- Ну, а мы Петром кликать будем... Сын у нас был... Петро...- пояснил

Гаврила.

Подумав, хотел еще о чем-то спросить, но услышал ровное, в нос дыхание и, удерживая руками равновесие, на цыпочках отошел от кровати.

x x x

Жизнь возвращалась к нему медленно, словно нехотя. На другой месяц с

трудом поднимал от подушки голову, на спине появились пролежни.

С каждым днем с ужасом чувствовал Гаврила, что кровно привязывается к новому Петру, а образ первого, родного, меркнет, тускнеет, как отблеск

заходящего солнца на слюдяном оконце хаты. Силился вернуть прежнюю тоску и боль, но прежнее уходило все дальше, и ощущал Гаврила от этого стыд и неловкость... Уходил на баз, возился там часами, но, вспомнив, что с Петром у кровати сидит неотступно старуха, испытывал ревнивое чувство. Шел в хату, молча топтался у изголовья кровати, негнущимися пальцами неловко поправлял наволочку подушки и, перехватив сердитый взгляд старухи, смирно садился на скамью и притихал.

Старуха поила Петра сурчиным жиром, настоем целебных трав, снятых весною, в майском цвету. От этого ли или от того, что молодость брала верх над немощью, но раны зарубцевались, кровь красила пополневшие щеки, лишь правая рука, с изуродованной у предплечья костью срасталась плохо: как видно, отработала свое.

Но все же на второй неделе поста в первый раз присел Петро на кровати

сам, без посторонней помощи, и, удивленный собственной силой, долго и

недоверчиво улыбался.

Ночью в кухне, покашливая на печке, шепотом:

- Ты спишь, старая?

- А что тебе?

- На ноги подымается наш... Ты завтра из сундука Петровы шаровары

достань... Приготовь всю амуницию... Ему ить надеть нечего.

- Сама знаю! Я ить надысь достала.

- Ишь ты, проворная!.. Полушубок-то достала?

- Ну, а то телешом, что ли, парню ходить!

Гаврила повозился на печке, чуть было задремал, но вспомнил и,

торжествуя, поднял голову:

- А папах? Папах небось забыла, старая гусыня?

- Отвяжись! Мимо сорок разов прошел и не спотыкнулся, вон на гвозде

другой день висит!..

Гаврила досадливо кашлянул и примолк.

Расторопная весна уже турсучила Дон. Лед почернел, будто источенный

червями, и ноздревато припух. Гора облысела. Снег ушел из степи в яры и

балки. 06донье млело, затопленное солнечным половодьем. Из степи ветер щедро кидал запахи воскресающей полынной горечи.

Был на исходе март.

x x x

- Сегодня встану, отец!

Несмотря на то что все красноармейцы, переступавшие порог Гаврилиного дома, глянув на его волосы, опрятно выбеленные сединой, называли его отцом, на этот раз Гаврила почувствовал в тоне голоса теплую нотку. Казалось ли ему так, или действительно Петро вложил в это слово сыновью ласку, но Гаврила густо побагровел, закашлялся и, скрывая смущенную радость, пробормотал;

- Третий месяц лежишь... Пора уж, Петя!

Вышел Петро на крыльцо, ходульно переставляя ноги, и чуть было не

задохнулся от избытка воздуха, втолкнутого в легкие ветром. Гаврила

поддерживал его сзади, а старуха томашилась возле крыльца, утирая завеской привычные слезы.

Подвигаясь мимо нахохленной крыши амбара, спросил названый сын - Петро:

- Хлеб отвез тогда?

- Отвез...- нехотя буркнул Гаврила.

- Ну, и хорошо сделал, отец!

И опять от слова "отец" потеплело у Гаврилы в груди. Каждый день ползал Петро по двору, прихрамывая и опираясь на костыль. И отовсюду - с гумна, из-под навеса сарая, где бы ни был,- провожал Гаврила нового сына беспокойным, ищущим взглядом. Как бы не оступился да не упал!

Говорили между собою мало, но отношения увязались простые и любовные.

Как-то, дня два спустя после того, как в первый раз вышел Петро на

двор, перед сном, умащиваясь на печке, спросил Гаврила:

- Откель же ты родом, сынок?

- С Урала.

- Из мужицкого сословия?

- Нет, из рабочих.

- Это как же? Рукомесло имел какое, навроде чеботарь али бондарь?

- Нет, отец, я на заводе работал. На чугунолитейном заводе. С мальства

там.

- А хлеб забирать это как же пристроился?

- Из армии послали.

- Ты, что же, у них за командира был?

- Да, им был.

Было трудно спрашивать, но к этому вел:

- Значится, ты партейный?

- Коммунист,- ответил Петро, ясно улыбаясь.

И от улыбки этой бесхитростной уже не страшным показалось Гавриле

чуждое слово.

Старуха, выждав время, спросила с живостью:

- А семья-то есть у тебя, Петюшка?

- Ни синь пороха!.. Один, как месяц в небе!

- Родители, должно, померли?

- Еще махоньким был, лет семи... Отца при пьянке убили, а мать где-то

таскается...

- Эка сучка-то! Тебя, жалкенького, стало быть, кинула?

- Ушла с одним подрядчиком, а я при заводе вырос.

Гаврила свесил с печки ноги, долго молчал, потом заговорил, раздельно,

медленно:

- Что ж, сынок, коли нету у тебя родни, оставайся при нас... Был у нас

сын, по нем и тебя Петром кличем... Был, да быльем порос, а теперь вот двое

с старухой кулюкаем... За это время сколько горя с тобой натерпелись;

должно, от этого и полюбился ты нам. Хучь и чужая в тебе кровь, а душой за тебя болишь, как за родного... Оставайся! Будем с тобой возле земли

кормиться, она у нас на Дону плодовитая, щедрая... Справим тебя, женим... Я свое отжил, правь хозяйством ты. По мне, лишь бы уважал нашу старость да перед смертью в куске не отказывал... Не бросай нас, стариков, Петро...

За печкой верещал сверчок, трескуче и нудно.

Под ветром тосковали ставни.

- А мы со старухой тебе уже невесту начали приглядывать!..- Гаврила с

деланной веселостью подмигнул, но дрогнувшие губы покривились жалкой улыбкой.

Петро упорно глядел под ноги в выщербленный пол, левой рукой сухо

выстукивал по лавке. Звук получился волнующий и редкий: тук-тик-так!

тук-тик-так!.. тук-тик-так!..

Как видно, обдумывал ответ. И, решившись, оборвал стук, тряхнул

головой:

- Я, отец, останусь у вас с радостью, только работник из меня, сам

видишь, плоховатый... Рука моя, кормилица, не срастается, стерва! Однако

работать буду, насколько силов хватит. Лето поживу, а там видно будет.

- А там, может, навовсе останешься! - закончил Гаврила.

Прялка под ногою старухи радостно зажужжала, замурлыкала, наматывая на скало волокнистую шерсть.

Баюкала ли, житье ли привольное сулила размеренным, усыпляющим стуком не знаю.

x x x

Вслед за весной пришли дни, опаленные солнцем, курчавые и седые от

жирной степной пыли. Надолго стало ведро. Дон, буйный, как смолоду, бугрился вихрастыми валами. Полая вода поила крайние дворы станицы. Обдонье, зеленовато-белесое, насыщало ветер медвяным запахом цветущих тополей, в лугу зарею розовело озеро, покрытое опавшим цветом диких яблонь. Ночами по-девичьи перемигивались зарницы, и ночи были короткие, как зарничный огневый всплеск. От длинного рабочего дня не успевали отдыхать быки. На выгоне пасся скот, вылинявший и ребристый.

Гаврила с Петром жили в степи неделю. Пахали, боронили, сеяли, ночевали под арбой, одеваясь одним тулупом, но никогда не говорил Гаврила о том, как крепко, незримой путой, привязал к себе его новый сын. Белокурый, веселый, работящий, заслонил собою образ покойного Петра. О нем вспоминал Гаврила все реже. За работой некогда стало вспоминать.

Дни шли воровской, неприметной поступью. Подошел покос.

Как-то с утра провозился Петро с косилкой. На диво Гавриле оправил в

кузне ножи и сделал новые, взамен поломанных, крылья. Хлопотал над косилкой с утра, а смерклось - ушел в исполком: позвали на какое-то совещание. В это время старуха, ходившая по воду, принесла с почты письмо. Конверт был замусленный и старый, адрес на имя Гаврилы: с передачей товарищу Косых, Николаю.

Томимый неясной тревогой, Гаврила долго вертел в руках конверт с

расплывчатыми буквами, размашисто набросанными чернильным карандашом.

Поднимал и глядел на свет, но конверт ревниво хранил чью-то тайну, и

Гаврила невольно чувствовал нарастающую злобу к этому письму, изломавшему привычный покой.

На мгновение пришла мысль - изорвать его, но, подумав, решил отдать.

Петра встретил у ворот новостью:

- Тебе, сынок, письмо откель-то.

- Мне? - удивился тот.

- Тебе. Иди читай!

Засветив в хате огонь, Гаврила острым, нащупывающим взглядом следил за обрадованным лицом Петра, читавшего письмо. Не вытерпел, спросил:

- Откель оно пришло?

- С Урала.

- От кого прописано? - полюбопытствовала старуха.

- От товарищей с завода.

Гаврила насторожился.

- Всчет чего же пишут?

У Петра, темнея, померкли глаза, ответил нехотя:

- Зовут на завод... Собираются его пускать. С семнадцатого года стоял.

- Как же?.. Стало быть, поедешь? - глухо спросил Гаврила.

- Не знаю...

x x x

Угловато осунулся и пожелтел Петро. По ночам слышал Гаврила, как

вздыхал он и ворочался на кровати. Понял, после долгого раздумья, что не

жить Петру в станице, не лохматить плугом степную целинную черноземь. Завод, вскормивший Петра, рано или поздно, а отымет его, и снова черной чередой заковыляют безрадостные, одичалые дни. По кирпичику разметал бы Гаврила ненавистный завод и место с землею сровнял бы, чтобы росла на нем крапива да лопушился бурьян!..

На третий день на покосе, когда сошлись у стана напиться, заговорил

Петро:

- Не могу, отец, оставаться! Поеду на завод... Тянет, душу мутит...

- Аль плохо живется?..

- Не то... Завод свой, когда шел Колчак, мы защищали полторы недели,

девятерых колчаковцы повесили, как только заняли поселок, а теперь рабочие, какие пришли из армии, снова поднимают завод на ноги... Смертно голодают сами и семьи ихние, а работают... Как же я могу жить тут? А совесть?..

- Чем пособишь-то? Рукой ить неправ.

- Чудно говоришь, отец! Там каждой рукой дорожат!

- Не держу. Поезжай!..- бодрясь, ответил Гаврила.- Старуху обмани...

скажи, что возвернешься... Поживу, мол, и вернусь... а то затоскует,

пропадет... один ить ты у нас был...

И, цепляясь за последнюю надежду, шепотом, дыша порывисто и хрипло:

- А может, в самом деле возвернешься? А? Неужли не пожалеешь нашу старость, а?..

x x x

Скрипела арба, разнобоисто шагали быки, из-под колес, шурша, осыпался рыхлый мел. Дорога, излучисто скользившая вдоль Дона, возле часовенки заворачивала влево. От поворота видны церкви окружной станицы и зеленое затейливое кружево садов.

Гаврила всю дорогу говорил без умолку. Пытался улыбаться.

- На этом месте года три назад девки в Дону потопли. Оттого и

часовенка.- Он указал кнутовищем на унылую верхушку часовни.- Тут мы с тобой и простимся. Дальше дороги нету, гора обвалилась. Отсель до станицы с версту, помаленечку дойдешь.

Петро поправил на ремне сумку с харчами и слез с арбы. С усилием

задушив рыдание, Гаврила кинул на землю кнут и протянул трясущиеся руки.

- Прощай, родимый!.. Солнышко ясное смеркнется без тебя у нас...- И,

кривя изуродованное болью, мокрое от слез лицо, резко, до крика повысил

голос: - Подорожники не забыл, сынок?.. Старуха пекла тебе... Не забыл?..

Ну, прощай!.. Прощай, сынушка!..

Петро, прихрамывая, пошел, почти побежал по узенькой каемке дороги.

- Ворочайся!..- цепляясь зa арбу, кричал Гаврила.

"Не вернется!.." - рыдало в груди невыплаканное слово.

В последний раз мелькнула за поворотом родная белокурая голова, в

последний раз махнул Петро картузом, и на том месте, где ступила его нога,

ветер дурашливо взвихрил и закружил белесую дымчатую пыль.

1926

___________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________________

_________________________________________________________________________________________________________________________________

Заключение.

Гражданская война - это самая страшная война, потому что в ней врагами оказались самые близкие люди. Что может быть страшнее такого противостояния? И Шолохов, и Бабель рисуют страшные картины, давая возможность читателю самому сделать вывод.

Гражданская война предстает в творчестве писателей, как катастрофа, в которой рушатся все человеческие связи, нравственные, моральные законы, традиции народа. В рассказах Бабеля и Шолохова нет победителей и нет побежденных. Общая массовая деградация, «расчеловечевание» людей - вот следствие братоубийственных войн. И в этом состоит и предупреждение, и пророчество на будущие времена. Эта проблема, к сожалению, актуальна и в наши дни.

ЛИТЕРАТУРА

Бабель И. Конармия. - М.: Издательство «Астрель», 2000г.
Блок А. Поэма «Двенадцать». - М.: Худож. лит., 1987 г.
Егорова Н. В. Универсальные поурочные разработки по литературе. 11 класс. II полугодие. - 4-е изд., испр. и доп. - М.: ВАКО, 2006 г.
Литература: учебник для студ. сред. проф. учеб. заведений/

[Г. А. Обернихина, И. Л. Вольнова, Т. В. Емельянова и др.]; под ред.

Г. А. Обернихиной. - 6-изд., стер. - М.: Издательский центр «Академия», 2010.

Шолохов М. Донские рассказы. - М.: Детская литература, 1986 г.

загрузить