Статья по литературе на тему Воссоздание образа Мухтара Ауэзова по воспоминаниям современников

Воссоздание образа Мухтара Ауэзова

по воспоминаниям современников.

Мухтар Ауэзов любил силу и всякое умение в человеке. О себе он

рассказывал интересную историю - как он осрамился ещё в детстве, мальчишкой.

Ему доверили участвовать в байге, посадили на коня, сунули в руки камчу.

Байга была на дистанцию во много десятков километров. Сначала он скакал

со всеми, куда следовало, потом - куда глаза глядят, куда его унёс

прекрасный норовистый конь. Отыскали незадачливого всадника далеко в

степи на другой день. Ауэзов говорил об этом, трясясь от смеха.

-Что? Не ожидали? Скажите, по крайней мере, что - нет…

Кроме того, Ауэзов по своей натуре был азартен. Правда, игру в карты, особенно в настоящие, в преферанс до утра, высмеивал, хотя, может, некогда

отдал им дань. Огненно-злые строки насчет пульки есть в его последнем романе.

Любил он шахматы, но сам играл редко. Почему? Не любил проигрывать.

Как-то в гостях у Габита Мусрепова принялись за шахматы. Стали биться об

заклад. Ауэзов принял участие против ставки Мусрепова. Когда первую партию

игрок его ставки выиграл у сильного шахматиста, вторую против слабо

играющего Альжаппара Абишева позорнейшим образом проиграл, Ауэзов едва

сдерживал досаду. Выразилась она своеобразно, в таких мрачных словах,

сказанных сквозь зубы:

-Не умеют казахи играть в шахматы...

Не простил он и после победы над Шакеном Аймановым, игравшим

очень серьёзно.

В юные годы, судя по фотографиям, он был женственно красив, кудряв,

румян, губы словно нарисованы сердечком. В годы зрелости его голова

походила на голову античного мыслителя. Илья Сельвинский сравнивал лицо

Ауэзова с «лицом бронзового Будды».

Лучше других понял и схватил его внешность и характер Евгений

Вучетич в скульптурном портрете, который установлен над могилой Ауэзова.

Какой поворот головы! Какой прищур глаз! С необычайной экспрессией

запечатлены в мраморе личность, интеллект, духовная незаурядность.

Е.Вучетич лепил многих казахов, а лицо поэта Абдильды Тажибаева

назвал божественным. Вот и это такое лицо. Это истинный Ауэзов.

Он не носил тюбетеек, а халаты, которые ему дарили, в свою очередь

раздаривал друзьям. Лишь изредка у него «проскальзывал» типично восточный

жест, когда он словно омывал ладонью лицо или оглаживал незримую бороду.

Была в его внешности, в манере держаться та естественная, не наигранная

простота, которая слишком редко бывает врожденной, чаще воспитанной. Он

был слишком ярок, чтобы казаться скромным, но по-настоящему значителен,

чтобы опуститься до позы или разменяться на менторство. Напротив, нередко

можно было видеть, как он смущенно усмехается, - чувство юмора его не покидало.

Одевался он обычно очень строго: черный, реже серый костюм, светлая

сорочка. Никаких значков или знаков отличия, кроме депутатского флажка в

петлице. Курток, модных жилеток он не носил. Нигде, даже на даче, на далёком

Иссык-Куле, никто не видел Ауэзова небрежно одетым или небритым.

Он не отделял красоту вкуса и нравственной дисциплины в

собственном поведении. Был случай, когда он подарил жене дорогой подарок,

вопреки её желанию, потому что, как объяснил Ауэзов, у него была цена красивая.

По-русски он говорил безупречно, без акцента. Лишь изредка можно было

услышать чуть более твердую согласную на месте «е» или «и». Он говорил,

например, совершенно чисто:

- Диво дивное! - и тут же: - Удывительно...

И, пожалуй, это был не акцент, а некое пристрастие. Слово

«удывительно» он просто любил и выговаривал с таким вкусом, что хотелось

повторять его следом за ним.

Так же с удовольствием он употреблял сибирское «положить» с ударением на втором «о».

-Положь, - говорил он, - рыбки или мяса. - И звучало это слово веско и

уместно.

Любил он неологизмы и сам их сочинял: например, слово «недовольничать».

В это слово он вкладывал целую гамму настроений и ощущений. И ещё

неизменно по-своему на казахский манер он выговаривал слова: «хазахи»

(казахи) и «Хазахстан» (Казахстан).

Хороши были выступления Ауэзова на русском языке. Обсуждалась как-то узбекская проза на декаде в Москве, в клубе писателей. Выступил известный грузинский писатель. Он высказал критические замечания в адрес известного узбекского романиста. В это время вошел в зал именно этот романист, и оратор вдруг потерял дар речи, уставился на вошедшего: так и не смог сказать больше ни слова.

Неловкий этот эпизод отвлек аудиторию от выступления, к тому же

обсуждение затянулось и аудитория порядком устала, когда слово взял Ауэзов.

Его речь была капитальна и чересчур пространна, тяжела для данного случая.

На декадах не привыкли к такой глубине и масштабности. На декадах говорят

более парадно и, пожалуй, не столь ответственно. И был момент, когда

Ауэзова слушали рассеянно, вполуха. Но Ауэзов сумел переломить

настроение. Он сказал всё, что хотел. Не обошел и того, о чём не договорил

предыдущий оратор, причём в этой части речи был столь деликатен, сколь и

определенен. Речь длилась минут двадцать - фантастическое время, если

вспомнить, как нетерпеливы и даже нетерпимы писательские аудитории.

Проводили Ауэзова овацией. Обсуждение на том и закончилось, потому что

слушатели столпились вокруг Ауэзова, поздравляя его.

Речь была поистине высоковольтная. Читая её, думаешь, как ответственен был Ауэзов в каждом своём выступлении.

Ярко он и писал по-русски, но только статьи по оперативному заказу

газет. Обыкновенно в Москве, в этих случаях, он привлекал 3. Кедрина в

качестве друга редактора.

Художественную прозу Ауэзов писал исключительно по-казахски. И говорил,

что прозу не смог бы писать по-русски:

-Не хватает словаря. Проза требует такого количества и качества

слов, каким владеет не каждый смертный, даже весьма образованный и

самый интеллигентный. Язык - это особая эрудиция, особый опыт.

Опыт всей жизни.

Язык прозы Ауэзова сложен. Проза требует более напряженного

читательского внимания и немалой начитанности. В этом повинны объёмность

словаря и изощрённая метафоричность языка Ауэзова, многоплановость

смысловых и эстетических ассоциаций, которые для него типичны. Ауэзов не

торопится вслед за вкусами читателя. Язык его прозы - строгого вкуса. В нём

нет жаргона, нет псевдонародности, нет и аристократизма. И ещё скажу: нет

болтливости. Он густ и требует от читателя не только глотательных усилий.

Раскусишь - не прогадаешь. Многообразна проза Ауэзова интонационно. Это

проза с подтекстом, часто ироническим, ещё чаще лирическим, всегда

волнующим, побуждающим на размышления.

И вместе с тем язык прозы Ауэзова ясен. Он светится как кристалл. За

исключением, может быть, некоторых рассказов поры тематических исканий

тридцатых годов, такова вся проза Ауэзова, ибо он - из тех писателей, которых

мы называем писателями с языком, со своим стилем.

Московское издательство «Советский писатель» первым подготовило и

выпустило в свет сборник ранних повестей и рассказов Мухтара Ауэзова

(«Крутизна», 1965). Дело это было трудоемким и непростым, потому что

началось со множества переводов. Один из рецензентов, почитав рассказы

Ауэзова в подстрочнике, забраковал их под тем предлогом, что они будто бы

роняют творческую репутацию автора «Абая». Знакомая картина! Рецензент,

однако, опоздал примерно на четверть века. За переводы с энтузиазмом взялась

группа московских писателей. В истории советской литературы появилась новая

страница: молодой Ауэзов.

Уже отмечалось, что «Серый Лютый» перекликается с тематически

сходными вещами Д. Лондона. Сам Ауэзов говорил, что писал «портрет»

серого Лютого с известного полотна Гермашева (волк на снежном бугре на

виду у тусклых огоньков заброшенной деревеньки). Можно было бы добавить,

что в авторе «Выстрела на перевале» угадываешь внимательного читателя

горьковского «Челкаша». «Лихая година» также обнаруживает чуткого знатока

поэтики, скажем, Артема Веселого. Но все эти сочинения Ауэзова абсолютно

самобытны и по материалу, и по письму. Ауэзов с малых лет был во всеоружии

не только уникального жизненного, но и богатейшего художественного опыта

своего времени.

Поэтика Ауэзова не вызывает ощущения близости к какому-либо одному,

пусть великому мастеру, допустим, Л. Толстому, Ф. Достоевскому, М.

Горькому. Ауэзов учился у целого мира художественных свершений, мощно

им освоенных, пережжённых и переплавленных в собственной печи, и работал

он с инструментом, выкованным в собственной кузнице.

-В США меня нарекли мудрецом, - рассказывал Ауэзов. - В Японии тоже.

Я приписываю это тому, что учусь больше и охотнее, чем учу.

Всю жизнь, до последней строки, этот нестареющий мудрец смотрел на мир

глазами юноши, ищущего своей несравненной, никем до наменосцы. Но

сам Ауэзов ещё него не испытанной любви.

Переведены очерки Ауэзова об Индии. Очерки путевые, но в них нет и

в помине туристской грации. В каждом наблюдении, в каждой зарисовке

чувствуется гражданин, учёный, художник.

Работал он всегда, всю жизнь сверхурочно и неутомимо. Он был из тех

мастеров, работу которых уподобляют вулканической. Там, где был Ауэзов,

постоянно слышался «подземный» гул непрерывной работы, - этот вулкан

был действующий, и огонь в его жерле не потухал.

Известно, что высшее умение, скажем, атлета таится не только в

постижении предельного напряжения, но и полного расслабления. Секрет тут

простой - это подражание природе. Так бьется сердце.

Не замечали, чтобы Ауэзов переставал работать. Принимая гостей, он

тоже работал. Но, конечно, и он умел расслабляться, и выражалось это

своеобразно - в изменении жанра деятельности. Роман - статья, пьеса - лекция

в университете или академии, перевод - деловая командировка, снова повесть

или рассказ - депутатские хлопоты. И, наконец, чтение; читал он очень

много, и это было всегда рабочее чтение. На отдыхе «в чистом виде», на

стадионе, рыбалке, как и в санатории, я его не видывал. Отдыхал он в больнице,

когда «резался».

-Безделье - это несчастье, - говорил Ауэзов. - Без дела уже «ни конь, ни

женщина» не милы, и ты самый последний человек на свете. Самоубийство

Мартина Идена в разгаре работы, простите, я не понимаю. Что такое

безработица? Убийство! «Живой труп» Протасов при всём его обаянии

страшен тем, что он бездельник, обречен на безделье. В этом ужас его жертвы...

Два слова о переводах самого Ауэзова - с русского языка. Их немало.

Первый его перевод относится в 1918 году - Л. Толстой «Будда». Ещё он перевёл

его же «Бульку» и «После бала», а также «Дворянское гнездо» И. Тургенева.

Судя по всему, Ауэзов переводил тех мастеров, у которых учился. Это была

школа прежде всего драматургического мастерства. Учиться Ауэзов умел.

Он так говорил:

-Учиться люблю. Учиться гораздо интересней, чем учить. Правда, хороший

учитель ещё и воспитывает, и эта часть работы замечательно интересна, до того

хороша, что её не с чем сравнить. Перечитайте Макаренко - захватывающий

опыт! К сожалению, самовоспитание - в одиночестве, вне общества, без живых

влияний - невозможно, а иногда и уродливо, как факирство... или как некоторые

крайности Рахметова, да простит меня великий умница Чернышевский; сам-то

он был героической силы человек...

Прозу Ауэзов обычно диктовал машинистке, по крайней мере, в годы

зрелости.

Но понятно, что этот акт рождения был в муках, иного не бывает; и предшествовали ему законные месяцы вынашивания. Своим умением диктовать

художественный текст Ауэзов, по-видимому, гордился. Судя по тому, как

усердно стучала машинистка, диктовал он подчас быстро. Есть такая манера писать: сперва - все залпом, вчерне, потом - несчётные помарки. Ювелиром и самоистязателем он не был. Его проза, при всей её музыкальности, не танцует, а бурлит, ритмы её размашисты, как казахская холмистая степь. Нет в его прозе деланности, но прислушайтесь - и вы найдете в ней гармонию.

Вдохновение Ауэзов признавал как рабочее состояние, и искал его, но в искусство экспромта не особо верил, несмотря на то, что принадлежал к народу акынов, признанных умельцев словесной и музыкальной импровизации.

-Это занятие всё же для эстрады и салонов, в том числе и аульных, степных... - говорил Ауэзов. - Как известно, хорош экспромт тот, который хорошо подготовлен. У нас есть артисты этого дела.

Уже вынашивая роман «Племя младое», Ауэззов не без лукавства говорил,

что ему, пожалуй, пора бы и почить на лаврах:

- На одну жизнь одной эпопеи хватит. Можно и отдохнуть.

Но он не знал за собой такого права - отдыхать. Ему претила леность, которую изощренно поэтизировали одно время молодые беллетристы. Поэтому до самой смерти он был красив, был молод.

Ауэзов поднимал вместе с собой всю казахскую литературу. Мы не ошибёмся, если добавим: и не только казахскую.

Он разведывал и открывал пути для братских литератур всего Советского Союза и вслед за Садриддином Айни был, пожалуй, наиболее крупным авторитетом в этом богатейшем талантами регионе. Ауэзов был старшим братом, товарищем, аксакалом и верным другом для многих писателей от Алатау до Кавказа, и его называли устазом (наставником) не только из вежливости. Мехти Гусейн рассказывал, что, выслушав мнение Ауэзова о романе «Апшерон», решил продолжить работу над своей книгой и что вскоре за неё получил Государственную премию. Берды Кербабаев, Самед Вургун, Мирза Ибаргимов и многие другие мастера дорожили и гордились своей дружбой с Ауэзовым, ибо эта дружба была творческой и плодоносной. Ауэзов свободно владел пятью тюркскими языками, читал книги на этих языках в подлиннике, и его книга «Мысли разных лет» - это поистине кладезь мыслей о литературе пяти языков и её давних и новейших взаимосвязях с великой литературой Пушкина и Горького.

За свою короткую жизнь (64 года) Ауэзов успел сделать много добра. Он умел видеть «своё лицо» не только у признанных мастеров, но и у молодых, видеть раньше других, когда другие ещё оспаривали это, видеть деятельно, без тени ревности, с чувством счастливой находки. Он радовался, когда выводил в свет новый талант. Чингиз Айтматов, Ануар Алимжанов, Тахави Ахтанов, Абдижамил Нурпеисов, такие «хорошие и разные», ныне уже именитые, в один

голос могли бы это подтвердить. Весь их творческий путь осветило его первое напутственное слово. Его слово было далеко слышно и, как правило, отзывалось за морями и горами, об одном писателе - в Париже, о другом - в Индии...

Письма Ауэзова к Т. Ахтанову покоряют своей щедростью. Так и видишь на бескрайней ниве могучего батыра, который сеет богатырскими пригоршнями золотое зерно.

Общественный темперамент Ауэзова делал его причастным ко многим областям творчества. Он был незаменим в Комитете по Ленинским и Государственным премиям, - так говорил Н. Тихонов. Запомнилось, как Ауэзов отстаивал и обосновывал, например, награждения Ленинской премией композитора Соловьёва - Седого или поэтов Расула Гамзатова и Мирзо Турсун - заде.

Ауэзов дал путёвку в жизнь не одному хорошему автору и сочинению.

В мире науки Ауэзов был столь же масштабен. Я думаю, что мои уважаемые друзья - член-корреспондент Казахской академии Евгения Дизунова и академик Мухамеджан Каратаев горячо согласятся со мной, если я их назову первыми и любимыми учениками Ауэзова. То же могли бы сказать про себя и Е. Исмаилов, и Исхак Дюсенбаев, а также член-корреспондент Казахской академии Н. С. Смирнова, бывшая аспирантка Ауэзова, и другие известные ученые. Ауэзов был одним из основателей Казахской академии, главой школы абаеведения и вообще казахской литературной науки, а это само за себя говорит.

Обыкновенно он судил и спорил мягко, добродушно, как бы подчеркивая ненавязчивость своих вкусов и оценок - это придавало им особую весомость и убедительность. Ему была чужда категоричность, но чуждо и равнодушие. Конечно, у него были свои пристрастия, однако, была и широта, которую можно назвать бесстрашием.

-Нетерпимость, особенно эстетическая, как нетерпимость в религии, - это глупость, темнота, или спекуляция, - говорил Ауэзов, - ничего общего не имеющая с принципиальностью. Удивительно, сколько времени, сил затрачено зря и еще будет истрачено на перепалку с глупостью.

Всего взыскательней и требовательней был Ауэзов к себе.

Перед своим последним романом он написал последнюю свою пьесу. Она называется «Дос, Бедель-дос» и построена в духе Бертольда Брехта. Это было горячее увлечение, на мой взгляд, творческая неудача, может быть, единственная за всю жизнь Ауэзова, тем более чувствительная. Единственный случай, когда в драматургии Ауэзов всё же пошел на формальный эксперимент.

Ауэзов возлагал большие надежды на «Дос, Бедель-дос». Он чувствовал, что дело неладно, но некоторое время упорствовал. Попросил 3. Кедрину перевести пьесу, чтобы показать русским товарищам, что и было сделано.

Цена человека познается в беде. Как пережил Ауэзов свою беду,

известно: он не дал себе спуску и немедля принялся за роман «Племя младое».

Ауэзов был удостоен многих почестей. Но всю свою жизнь почитал высшей честью общественное доверие - партии и народа. И великую

ответственность, которую возлагало на него доверие, нёс повседневно,

безотказно, страстно и умело. Он всегда был в боеготовности, как солдат, «революцией мобилизованный и призванный».

Ауэзов был певцом дружбы народов. Через все его творчество красной нитью проходит выношенная в сердце и вдохновенно выраженная тема исторических связей и родства социальных судеб и путей казахского и русского народов. Ауэзов говорил про себя, что он сын дружбы народов.

Мы не забыли, как запела Татьяна в степи! Под этим названием мы впервые прочитали в 1937 году главу из будущего романа об Абае. Затем она вошла в антологии и хрестоматии. Эта глава была написана самой первой и стала ключевой в большой четырехтомной эпопее, которая не только в очередной раз «открыла окно в Европу» и принесла новую славу советской культуре, как «Тихий Дон» или симфонии Шостаковича, но и, может быть, впервые, с такой победительностью вынесла в центр Европы, в Париж, знамя дружбы народов.

Это было откровением для целого мира, даже для наших близких друзей. И Ауэзов по праву может быть назван первооткрывателем. Одним этим он воздвиг себе памятник нерукотворный.

Ныне тропа Ауэзова в Европу, Азию, Африку и по ту сторону Атлантики становится уже торной для писателей братских народов. По ней идут новые молодые знаменосцы. Но сам Ауэзов ещё не ушел в запас, хотя уже более пятнадцати лет его нет в живых.

Ауэзов и сегодня в строю, Ауэзов ещё скажет людям многое, заветное, как истинный ветеран и долгожитель.

И почти физически хочется протянуть ему руку:

-Здравствуйте, Мухтар Омарханович!